Борис Григорьев. Путь в Россию

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети

Страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас,

надежды ль весть?

От дней войны,

от дней свободы —

Кровавый отблеск

в лицах есть.

А. Блок.

Рсская художественная культура первых десятилетий нашего века полна самобытными национальными талантами. Вместе с тем более чем в иные исторические периоды Россия этого времени интенсивно осваивала и постигала западно-европейские идеи и ценности. Федор Михайлович Достоевский, определяя ориентиры в духовном становлении россиян, утверждал: «У нас — русских — две родины: наша Русь и Европа».

Многие отечественные художники, жившие попеременно в России и на Западе, эмигрировавшие в Европу, Америку и Азию до, во время или после революции, являлись самобытнейшими, но почти не оцененными и забытыми феноменами у себя на родине. Их ценность заключается не в радикальных открытиях новых направлений, а в художественной значимости их работ, качественной содержательности и духовной глубине их искусства.

Одним из полярных художников, примирившим в своем живом творчестве наследие красочного и пикантного искусства богемы и русского беспощадного правдоискательства, доходящего до экзальтированного срыва душевных покровов, был Борис Дмитриевич Григорьев.

Рожденный в 1886 году в Москве, он оставался верен теме России в течение всей недолгой жизни, прожитой во Франции, Германии, США, Аргентине, Чили, и незадолго до смерти, в преддверии небытия, признавался: «Меня всегда тянуло в Россию, я люблю ее всем сердцем».

Первые, еще передвиженчески-реалистические работы Б. Григорьева связаны с русской темой. Во время затянувшейся на десять лет — с 1903 по 1913 год — учебы сначала в Строгановском художественном училище в Москве, а затем в Высшем художественном училище Академии художеств в Петербурге Б. Григорьев вызревает как художник, пробует создать собственный стиль. Он замешан на импрессионистической точности уроков А.Е. Архипова, мирискусническом стилизме ДА. Щербиновского, но особенно обогащен поисками русских и западных художественных течений начала века.

За три года — с 1909 по 1912-й — Б. Григорьев как бы «проигрывает», осваивает всю стилистику современных ему течений — от «Союза русских художников», объединения «Мир искусства», через символическую «Голубую розу» вплоть до «левых» объединений типа «Союз молодежи» и «Бубновый валет». Часто ранние работы художника похожи на произведения старших — А. Бенуа, В. Борисова-Мусатова или сверстников — С. Судейкина, Н. Сапунова — и более молодых Н. Альтмана, М. Шагала. Многое в живописи Б. Григорьева заставляет вспомнить известных мастеров французской школы: Дега, Сезанна, Тулуз-Лотрека, Матисса; иное вызывает в памяти полотна немецких экспрессионистов — Отто Дикса и Георга Гросса. Но при всей похожести Григорьев всегда узнаваем. Его работы отличает особый, почти несвойственный другим парижский шик, виртуозность, тонкость стилизации формы и одновременно гротескная и жесткая приземленность сюжетов. Многие из них — провинциальные прогулки, богемные развлечения, фантасмагорические празднества — наполнены динамикой и завороженностью, которые вызывают беспокойство и тревогу, даже парижские сцены наполнены какой-то российской жутью.

В 1912—1917 годах Б. Григорьев много ездит по России и путешествует за рубежом. Этнографические экспедиции известного мецената А.Е. Бурцева, в которых Б. Григорьев участвовал с 1910 года, сменялись странствиями художника по Швейцарии, Греции, Италии, Германии. Уроки петербургского академизма чередовались с занятиями в парижской студии Гран-Шенье. Художник жадно впитывал впечатления, приемы, стилистику и постепенно оттачивал мастерство живописи, рисунка.

Соприкасаясь со многими художественными течениями, его творчество по касательной, как комета, проносится мимо, не сгорая и не втягиваясь в их орбиту, а лишь все накаляя силу собственного дарования.

Б. Григорьев был близок к сверстникам-неоакадемистам Александру Яковлеву, Василию Шухаеву, другим коллегам по журналу «Сатирикон». Однако художник не был поглощен чеканным ремеслом неоакадемизма. Это, видимо, послужило причиной его конфликта с Академией художеств, что не позволило Григорьеву получить диплом. Однако именно в этот, 1913 год признание и славу принесла ему первая крупная экспозиция в выставочном «Художественном бюро» Н.Е. До- бычиной в Петербурге. Это были парижские рисунки, отобранные из нескольких тысяч, сделанные за четыре месяца в Париже.

Блестящий рисовальщик, Борис Григорьев соприкасался с молодыми мастерами Н. Тырсой, Л. Бруни, П. Митуричем, однако он остался в стороне от их новейших эстетических игр.

Пути Григорьева пересекались с экспрессионистами, кубофутуристами и создателями новых эстетических миров, но экзальтированный эстетизм Альтмана, футуристическая манерность Анненкова и пророчества столпов авангарда — Малевича, Кандинского, Филонова — не подавили его.

Экспрессивный и жеманный, целомудренный и чувственный, пророческий и сиюминутный, он создал направление, которому нет названия, нет подобранного термина. Его подоснова — русская беспредельность просторов и бесприютность блуждающей по ним души, которая стремится к самопознанию. Это и чисто русское крайнее и безжалостное стремление докопаться до истины, как бы неприглядна она ни была.

Дети страшных лет России, опаленные ее огнем, художники этих лет обладали особой исторической памятью, вмещающей древнюю мечту о прекрасной, обновленной искусством жизни и стремление к безжалостному срыванию покровов со святых ее таинств.

«Граждане Вселенной» поневоле, они в скитаниях по городам и странам искали средства, чтобы унять донимавшую их дрожь поиска истины, вечной и прекрасной, порушенной и искаженной в это время, но являющей свой лик сквозь помутненный образ неожиданно и робко. Имя этой истины — Родина, Россия.

«Расея» — название главного цикла художника (1916—1919), его боль и свершение. Картины этой серии — «Олонецкий дед», «Коровница», «Девочка с бидоном». Чеканно скомпонованные, фактурные и шероховатые формы этих лиц, голов, рук заполнены неуемной энергией соков земли. Они плоть от плоти ее. В них заключена исповедальная духовность иконописного образа, глубокая сила землепашца, воспетого реализмом XIX века, и взрывчатая футуристическая энергия. «Образы России» доступны пониманию тех, кто после столетия феодального рабства окунулся в живительную силу «серебряного века» русской культуры, а затем из полымя февральской свободы попал в огонь октября и гражданской войны. Кто прошел голод, мор, истребление и вымирание, но не утратил веру, надежду и любовь, а помнил заклинательную силу постулата Достоевского «красота спасет мир» — тем понятен явленный Григорьевым лик России Лескова, Достоевского, Короленко, Бунина и Платонова. Но и «тем, кто не жил с нами, этот памятник скажет больше, чем любая летопись, любая книга», — писал литературовед Петр Щеголев.

Современник Григорьева, писатель Евгений Замятин, тонко проникая в российскую душу и пророчески предвидя мертвящую силу грядущего тоталитарного режима, считал «Расею» и поэму Александра Блока «Двенадцать» ключевыми для постижения русской реальности нашего века.

Григорьеву постоянно был свойствен большой диапазон явлений и тем. Русская провинция, парижская богема, юродивые, странники и завсегдатаи кабачков и театров, паломники и бродячие комедианты, люди, нелюди и животные — все постигали его могучая кисть и утонченный карандаш.

Особенно блистательны его рисунки серии «Интимитэ», где эротическое бесстыдство подсматривания, очевидное еще в работах Дега, Тулуз-Лотрека и Дикса, едва сдерживается целомудренной линией. Рисунок Григорьева оттачивался в русских сатирических журналах «Сатирикон» и «Новый Сатирикон», в меру оппозиционных и фривольных. Удивительно точен и изыскан стиль его зарисовок животных, домашних и диких. В них нет иронии, художник предлагает нам любоваться их совершенством с тем сильным и наивным чувством, которое могло быть доступно только в день их сотворения.

Григорьев был дружен и знаком с выдающимися людьми русской культуры. Он оставил их портреты, которые уже сами по себе составляют явление российской художественной жизни. Режиссер Всеволод Мейерхольд, застывший в гротескном танце, народный поэт Николай Клюев, мистически сосредоточенный художник Николай Рерих, барственный и непокорный толпе певец Федор Шаляпин, Максим Горький, Есенин, Рахманинов, Коненков, Кустодиев, Добужинский — вереницы образов поэтов, художников, музыкантов оживают в портретах Григорьева как тени прошлого, чтобы повествовать нам о трудных судьбах русской культуры.

В 1919 году Григорьев навсегда уезжает из России. Лишившись родных корней, он всю жизнь питается соками родины и остается кровно с ней связан. В Германии, Франции, США, Аргентине, Бразилии, Чили он видит и пишет любопытную ему живую и разную жизнь, преподает и фантазирует, дружит и ссорится. Но мысленно за миражами странствий перед ним всегда стоит образ родной земли, которой он остается верен до конца жизни.

«Для нас, художников, Россия еще полная тайна, Россия — чудо, Россия — мать», — пишет художник незадолго до смерти (1939). Имя этого большого мастера надолго окружили стеной молчания. И только через много лет отчуждения впервые в сентябре 1989 года в древнем городе Пскове, а затем в Москве, в залах советского Фонда культуры, была открыта небольшая выставка работ Григорьева. Можно лишь надеяться, что не за горами и большая ретроспектива работ художника, которая объединит созданное им в России и на Западе.

Валерий ДУДАКОВ

Иллюстрации предоставлены автором.

Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 72 (декабрь 2009), стр.4