Михаил Хсенофонтович Соколов (1885—1947) принадлежит поколению тек художникув, ъей творческий путь начинался, в начале XX века. Среди современников он держался обособленно. Ни до, ни после революции 1917 года не был членом художественных объединений, в искусстве стремился найти собственный путь, следуя своим идеалам, и в творчестве был непреклонным «эстетом и аристократом»
.png)
Художник не был обделен вниманием критиков и теоретиков искусства. В 1910 — 1930-е годы о нем писали Н.Н. Пунин, Д.С. Недович, А.В. Бакушинский, А.М. Эфрос, в лице Н.М. Тарабукина художник обрел и друга, и исследователя своего творчества. Благодаря его поддержке во второй половине 1920-х годов Соколов попал в сферу внимания Государственной Академии художественных наук (далее ГАХН). В 1929 году именно в ее стенах состоялось заседание, на котором было прочитано несколько докладов, посвященных его творчеству. Сохранившиеся материалы позволяют ознакомиться с оценкой критиков тех лет. Например, ДС. Недович сказал: «Одержимый своей живописной мечтой, он носит в себе упрямые образы романтических пейзажей, причудливых голгоф, старомодных женщин в манерных шляпах. Он упирается в свою фантазию и не признает становящегося дня». За этой характеристикой встает образ неоромантика, несовместимого с окружающей реальностью. Здесь же, в выступлении А.В. Бакушинского, возглавлявшего в те годы отдел графики: Третьяковской галереи, прозвучала другая оценка. Он не отрицал, что искусство Соколова вызывает много споров, но отдавал должное профессионализму и творческой индивидуальности автора. Он констатировал, что Соколов — один из «наиболее талантливых живописцев» и «острых мастеров рисунка в современном русском искусстве». Графические произведения Михаила Соколова уже в те годы неоднократно приобретала с выставок в свою коллекцию Третьяковская галерея. В 1934 году Михаил Соколов становится членом МОСХ. Его произведения экспонируются на главных выставках. При этом он не утрачивает свойственную ему творческую самобытность, продолжает работать над циклами на темы минувших эпох. Герои его произведений — деятели Великой Французской революции, странствующие комедианты, всадники, музыканты, прекрасные дамы. Он создает бесчисленное количество композиций на темы классической западноевропейской и русской литератур. К середине 1930-х годов Соколов прочно входит в число ведущих мастеров Москвы. В 1935 году московское издательство «Academia» выпустило в свет книгу «Орлеанская девственница» Вольтера с его иллюстрациями, в 1936-м ему предложили место руководителя живописной мастерской в Институте повышения квалификации художников-живописцев и оформителей в Москве. Соколов вступил в пору своей творческой зрелости, но именно теперь и начались официальные обвинения в печати в том, что его искусство «чуждо советской действительности».
Бескомпромиссность художника в вопросах творчества, его позиция, не укладывавшаяся в рамки существовавшей системы, обернулись новым поворотом в его судьбе. После ряда публикаций в печати руководство МОСХа пришло к выводу, что Соколов как «идеологически вредный формалист» не имеет права воспитывать художественные кадры. Жизненную ситуацию обострял вопрос о выделении мастерской на Верхней Масловке. Претендентов на мастерские в новом строившемся здании было много. И хотя фамилия Соколова в списке претендентов и была в числе первых, он оказался наиболее «уязвимым» в борьбе, где профессионализм должен был уступить место идеологическим аргументам. В письме от 4 февраля 1936 года Н.В. Верещагиной-Розановой (далее Н.В. Розановой), хранящемся в научном архиве ЯХМ, Соколов так обрисовывает сложившуюся ситуацию: «... художественная Москва сейчас живет двумя станами — моих друзей и моих врагов. Это особенно выявилось на так называемом «производственном совещании». Это «совещание» войдет в историю как сдвиг от мертвого застоя последних лет. Были провокационные выступления, но, к сожалению провокаторов, я не пошел на них. Я говорил последним. Когда поднимался по ступенькам к «месту оратора», то, по замечанию одного из моих друзей, мой вид был человека, идущего на эшафот к «своей неизбежности», — разница лишь та, что шел под аплодисменты, как модный тенор... Получение мастерской превратилось в какой-то фарс, а в настоящее время мастерская для меня самое важное — почти что «быть или не быть».Соколов стал жертвой ложного доноса осенью 1938 года — через две недели после того, как получил ключ от мастерской. Он был осужден к семи годам лагерей.
Его судьба схожа с судьбами многих его современников. Вместе с тем она неповторима. Художник смог выжить в лагерях, сохранив себя духовно и творчески. Наследие мастера, скрытое на протяжении десятилетий, дошло до наших дней и стало достоянием русской культуры. Эта публикация посвящена периоду, последовавшему за арестом Соколова, когда он вынужден был бороться за жизнь не только физическую, но и духовную.
После нескольких этапов художник оказался в Сибири, на станции Тайга (ныне — Кемеровской области). Состояние его по прибытии в лагерь было критическим Нервное и физическое истощение, малокровие, больное сердце, отеки ног. Находясь в больничном бараке, художник бессонными ночами заново переживал свою жизнь. К счастью, Соколов не был лишен права переписки. В письмах он делился сокровенным с самым близким кругом лиц, выплескивая свои мысли на бумагу. Для исследователя это бесценный материал. Самой мучительной болью для художника было осознание того, что многого не сделал: «Как печальна судьба моя! Я нашел решение живописных задач, которые смогу осуществить только я — и вдруг катастрофа и все это должно умереть со мной. Тяжкое сознание!» (29.10.1939).
Письма стали теми «глотками воздуха», которые поддерживали в нем жизнь. Наибольший интерес представляет его переписка с Надеждой Васильевной Розановой, дочерью русского философа и писателя В.В. Розанова. Именно она сыграла огромную роль в сохранении духовной и творческой жизни художника. Первое письмо из лагеря она получила в октябре 1939 года: «Мой дорогой, дорогой друг! Так много времени прошло от моего последнего письма — больше года, и так много изменилось в судьбе моей, увы, в худшую сторону... Сейчас я нахожусь в бараке — болен». Скупые строки погружают нас в суровую реальность. «Здесь каждая вещь обременительна, так как при передвижении (а сколько я их имел — невероятно) весь груз падает на тебя. Сколько раз я под этим грузом падал, падал прямо в грязь, а грязь здесь, о которой Вы не можете иметь никакого представления. Если бы Вы меня увидели — ужаснулись. Насколько я не похож на себя и имею убийственный вид» (14.01.1940).
.png)
Находясь на больничной койке, Соколов берет в руки подручные материалы и начинает создавать свои первые лагерные работы. «За время пребывания в больнице я сделал десятка четыре-пять рисунков на курительной бумаге (которая продается маленькой пачкой в 30 лист.). (Дело в том, что позволил себе роскошь порисовать. В бараке, когда выйду из больницы, трудно будет написать и письмо). Теперь наступила забота, как их сохранить, так как при первой же оказии они могут погибнуть. А мне не хотелось бы этого, так как среди них есть довольно интересные по выполнению...» (3.02.1940). В феврале 1940-го Соколов, получив первую группу инвалидности, был переведен из больницы в барак для инвалидов. В письмах он довольно подробно рассказывает о своей «новой» жизни: «В нашем бараке в настоящее время сто десять человек. Нары по обе стороны в два этажа (я на верхнем). Здесь много теплее, но от табаку, а тут курят махорку, более душно, так как все запахи и дым, все идет к верху. Все это набито до отказа, и все инвалиды-хроники, многие предельного возраста, свыше 70 лет..».
По мере сил и возможностей он стремится реализовать или просто сохранить свой творческий потенциал: «За последние дни принялся опять за рисунки и сделал, применяя к карандашу мел (который достал здесь с большим трудом). Рисую у себя на нарах в очень, очень неудобном положении. Света также мало, и можно пользоваться лишь серединой дня, когда больше всего барак освещен. Но все это преодолевалось в надежде, что сделанное перешло Вам, Владимиру Сергеевичу» (17.04.1940). (Городецкий Владимир Сергеевич — друг и почитатель творчестваСоколова. — Н.Г.). Из писем можно узнать не только о том, что происходило в момент их написания. Страницы писем иногда похожи на калейдоскоп: воспоминания детства, описание работ, которые приходилось выполнять по разнарядке, размышления о жизни, о своем творчестве. Художник продолжал жить: «Утешаю себя, делая маленькие портретики из цикла: «Воображаемые портреты». Не так ли назвал книгу своих работ Уолтер Патер? Вы читали ее, но он сделал нечто законченное, а я же делаю только намеки, даю общее впечатление (плохо вижу, к тому же рисовать в полутемноте на нарах, согнувшись, очень и очень трудно). Так их и рассматривайте — других требований не предъявляйте. Хорошо? Рисуя свинцовым карандашом, я хочу все же и из него «выжать» кое-что. Насколько это удается — Вы видите сами, для того чтобы лучше видеть — заведите стекло размером немного больше обычной тетради и накладывайте на рисунок — тогда он отчетливо виден со всеми достоинствами (не раскайтесь)» (7.04.1940). Розанова и друзья старались оказывать ему посильную помощь. Пока была возможность, высылали посылки с продуктами, необходимую одежду, иногда газеты и журналы. Нужно учесть, что в те годы все подвергалось цензуре и досмотру. Не было гарантии, что высланное дойдет до адресата. Больше всего Соколова тревожила судьба его работ, которые он стал постоянно вкладывать в конверты вместе с письмами: «Боюсь одного — рисунки на самой тонкой папиросной бумаге в дороге могут быть помяты — их же можно смотреть, когда бумага безукоризненно гладкая. К тому же надо подобрать какую-нибудь тональность, а потом накладывать паспарту и прижать стеклом <…> Простите, что я придаю таким пустякам какое-то значение. Но Вы знаете, что, показывая свои работы, я всегда любил давать соответствующее оформление. Для картины — раму; для рисунков — паспарту. Ведь сейчас, в этих маленьких рисунках я нахожу последнюю отраду и делюсь ею с Вами. И пусть Ваше собрание пополнится еще несколькими лоскутками. Жаль, что я сейчас имею лишь свинцовый карандаш, коричневый у меня стащили еще в больнице» (7.03.1940).
Лагерные условия, отсутствие необходимых материалов заставляли его искать новые художественные приемы. Можно только восхищаться изобретательностью и находками мастера Вместо пера он использовал спичку, чтобы фон приобрел нужную фактуру, процарапывал бумагу острым предметом или размачивал и взрыхлял ее. Соколов растирал грифели цветных карандашей и смешивал их с мелом Если мела не было, использовал зубной порошок и таким образом получал материал, который мог по выразительным средствам заменить пастель. Художник сам иногда называл их «пастелями». И уточнял: «ставлю кавычки, т.к. эти пастели делаются при помощи акварели, одного, двух карандашей (это цвет) и простого мела, которым создаю видимость пастелей. <…> Я так хотел Вас ими порадовать — мысленно представлял, как Вы будете их смотреть» (3.09.1940). Вопреки всему появлялись образы его любимых циклов, рождались импровизации на темы полотен Клода Моне, Писсаро и других мастеров, которые жили в памяти художника. Соколов великолепно знал музейные коллекции Москвы и Ленинграда, многие произведения помнил как свои. В этом убеждаешься при чтении их описаний в письмах. Здесь же много неординарных суждений о западноевропейском искусстве, о творчестве целого ряда мастеров. Этим художник жил и поддерживал в себе активную работу мысли.
В сентябре 1940 года Соколову исполнилось 55 лет. В это время появляются первые лагерные автопортреты. Они тоже стали самостоятельным циклом. В одних он стремится достичь психологической выразительности, в других — перевоплощается в Гамлета или героя Великой Французской революции. В собрании музея — десять автопортретов. Они выполнены карандашом или цветными чернилами и пером. Линии всегда стремительны. Подчиняясь внутреннему состоянию автора, они сливаются в цветовые напряженные пятна, создавая контрастами светлого и темного образы, полные внутреннего напряжения и одухотворенности. Ярким дополнением к этим автопортретам становятся строки из писем, в которых Соколов дает реальное описание своей внешности: «К своему виду я теперь немного привык, но все же голая, стриженая голова (она у меня круглой формы, а такую форму голов я не люблю) меня раздражает, и я ношу не снимая черную шапочку, а иногда белую повязку, которая даже дает «интересный» вид, право! (здесь можно иметь какой угодно вид — никого это не удивит и никто не обратит внимания). Можно быть просто арлекином, иметь сотни заплат разноцветных и все будет в порядке. Такое явление очень и очень любопытно, и только я как художник обращаю внимание на эту сторону» (10.04.1941).
Как контрастны миры — воображаемый и реальный, в, которых жил художник. Несчастья продолжали преследовать его, он терял зрение: «Я в работе могу объять лишь площадь размером не больше тетради...» (7.03.1940). И все же он вновь и вновь делает попытки запечатлеть на маленьких клочках бумаги образы, рождавшиеся в его воображении. Он нашел новую миниатюрную форму произведений, в которую вкладывал свои творческие замыслы, реализуя потенциал художника в суровых условиях лагеря. Сам Соколов свои маленькие шедевры (другого слова для них не нахожу) иногда называл пустячками, иногда — просто рисунками, реже — миниатюрами. И вместе с тем в одном из писем можно прочитать: «я их миниатюрами не считаю, т.к. принцип писания совсем не тот, что обычно у миниатюр, а остается тем же, т.е. станковой картины, только маленьких размеров...». Эти произведения он отсылал в Москву, Ленинград, Ярославль в надежде, что они напомнят о нем как о художнике. Соколов знал творчество многих своих современников и не только художников, но и поэтов, музыкантов. В процессе письменных диалогов он давал многим мастерам советского искусства яркие характеристики, и сегодня представляющие интерес для исследователей. Разговор шел о В.Н. Чекрыгине, А.Г. Тышлере, АА. Ахматовой и других. Находясь в изоляции, Соколов постоянно просил держать его в курсе последних событий художественной жизни. В письмах нет политики, вопросов идеологии, ведь все проходило цензуру. Вместе с тем в строчках и «между строк» проявляется позиция автора: «Вместе с Вами радуюсь, что Нестеров получил Сталинскую премию. Радуетменя, что в числе получивших Шостакович, Бабанова, Эйзенштейн, Черкасов — они, бесспорно, имеют больше права, чем кто-либо из работников искусств. О Манизерах и Иогансонах не будем говорить. Это было всегда. Это официоз...» (10.04.1941).
Основная часть писем лагерного периода приходится на 1940-й и первую половину 1941 года. В них Соколов регулярно вкладывал свои миниатюры и чаще всего сопровождал их списками. Они дают срез образов и тем, над которыми работал художник. Приведу один из списков:
1 —5. (Пять) рисунков из цикла «Тайга».
6. Зима.
7. К «Белым ночам».
8. Женщина Мопассана.
9. Вариант «Анны Карениной».
10. Курильщик. Воспоминание о Сезанне.
11. Иллюстр. к Анккенсу.
12. Иллюстр. к Французской революции 1873 года.
13. Иллюстр. к Шекспиру «Гамлет».
14—15—16— 17. «Офелия».
Названия миниатюрных рисунков в большинстве своем повторяют названия отдельных работ или циклов, созданных автором в 1920 — 1930-е годы. Но наряду с ними на первом месте стоят рисунки из цикла «Тайга». Это пейзажи с оленями, охотниками, летящими птицами. Именно в Сибири Соколов открыл для себя реальный, живой мир природы. Мир грез, рожденный игрой воображения, отступает на второй план, и художник делится своими открытиями, описывая на листах бумаги картины, адекватные своему живописному видению: Сибирь и каторга стали синонимами. Но здесь свои красоты — это небо совсем южное, итальянское, как у Веронца (П. Веронезе. — Н.Г.), то изумительно зелено-голубоватого цвета. Вечера же, как у Тернера, — торжественны и великолепны. Золото и серебро во всем своем блеске — края же сиреневые и голубые, а местами как будто слегка прошла по ним гениального художника рука бархатнымуглем...» (31.05.1941).Тайга была запечатлена и в других письмах, в частности к одному из учеников: «...снегу безмерно много и он еще продолжает идти, и ночью морозы. Но когда выйдешь ночью из барака (по нужде конечно) и закроешь глаза, то шум тайги напоминает шум моря. Небо же здесь ^/4 года бесконечно богато и разнообразно. В другой раз за один вечер бывает несколько смен — от ослепительного серебра в начале и до червонного золота, переходящего в густо-малиновое, и кончается темной голубизной. Приезжайте писать сибирское небо. Возьмите командировку от Всекоходужник и шпарьте. Не раскаетесь. Этот совет относится и к другим, как и все письмо» (Соколов А. Шугрину. 11.04.1941).
Красоту мира природы он стремился вместить и запечатлеть на нескольких квадратных сантиметрах, иногда не превышавших размера спичечной этикетки. Трудно перечислить всех обладателей этих работ. К сожалению, часть при пересылке пропадала, но те, что доходили, показывались в кругу друзей и почитателей мастера. Больше всех их получила Н.В. Розанова. Соколов с нетерпением ждал отзывов о своих маленьких произведениях: «Покажите мои рисунки Альтману. Когда покажете — напишите, как реагировал Натан. Мы ведь так с ним полярны! Мне легче понять его, чем ему меня...» (3.09 1940).
Письма и рисунки доходили до адресатов не всегда, а летом 1941 года переписка и вовсе оборвалась. Последнее письмо Н.В.Розановой датируется августом 1941 года. Начавшаяся война внесла в жизнь свои коррективы. Итогом следующих месяцев стала полнейшая непригодность и обременительность Соколова для лагеря. Со справкой о досрочном, скорее, не освобождении, а списании с лагерного баланса, он оказался «на воле» практически без всяких шансов на выживание.
Эту страницу биографии художника в феврале 2005 года восполнила публикация воспоминаний Натальи Эйгес, дочери ученика Соколова Сергея Эйгеса. Их семья во время войны находилась в эвакуации в Свердловске. Как добрался до них Соколов, остается загадкой. Но детская память зафиксировала следующие события в доме этой семьи: «он пришел к нам в арестантской одежде, обросший. Виду него был ужасный. Буквально дистрофический. Соколов упал на пороге. Его внесли в комнату..png)
Впервые я увидела отца плачущим — он от жалости просто не мог смотреть на Михаила Ксенофонтабича» («Русское искусство». 2005, № 2). Соколова смогли немного подлечить и отправить в Ярославль. Здесь после двухлетнего перерыва возобновляется переписка с Розановой. Образ, который создается по письмам, поражает контрастом физического и духовного состояний. «Сколько мне хотелось бы сказать Вам, поделиться последними мыслями перед смертью, но и это не суждено... Мне ведь от бессилья трудно поправить рукой одеяло. Можете судить, какова моя слабость. Похудение настолько сильно, что самому страшно и противно смотреть, вместо ног две палки, которые подпирают меня и на них натянута кожа. Никогда не думал, что могу превратиться в такую жуткую фигуру, но, к большому удивлению, лицо не похудело, только совершенно белое. Такова картина моего состояния» (25.04.1943). Это строки из первого письма после долгого перерыва.
Несколько месяцев художник провел в больнице и опять делится своими мыслями: «Пять лет, несмотря натрудности «там», я держался и могу с гордостью сказать, те условия, в которых я находился, как действуют на других, на мне не оставили следа. Я сохранил себя вполне, каким Вы знали меня, и эти годы только утончили мои чувства ко всему. Я, если не работал практически, то мысленно проделал колоссальную работу — я знаю что нужно и как. И вот меня гнетет мысль, что практически я лишен возможности ее осуществить. Ах! Если бы Вы знали, как хочется работать! 24 часа в сутки было бы мало, а вот я лежу как труп, без надежды подняться и взяться за кисть» (1.05. 1943).
Несмотря на безысходность, Соколову удалось встать на ноги. Вновь «дух победил тело», как выразился он сам. Не имея права жить в Москве и Ярославле, он, опять-таки благодаря помощи друзей, переехал в Рыбинск (город в 80 км от Ярославля), где ему предложили преподавать в изокружке при Доме пионеров. Фактически это была вторая ссылка. Соколов по-прежнему был оторван и от друзей, и от полноценной художественной жизни: «Мое положение здесь до сих пор носит характер неопределенности. Но больше оснований, что оно сильно изменится в худшую сторону. Не нужно забывать, что мое творчество было и для Москвы всегда дискуссионным, что же говорить про небольшой город, где художественное понимание остается в пределах районного центра» (12.03.1946).
Письма вновь стали связующей нитью с друзьями, которые поддерживали в нем веру в жизнь и помогали «идти дальше». Круг адресатов расширился. В своем творчестве он возвращается к «большой» графике и станковой живописи. В этот период мастер стремится воплотить незавершенные замыслы. В Рыбинске он создает десятки пейзажей и натюрмортов, среди которых особое место занимает цикл «Птицы» (1944 — 1947). Работы наполнены эмоциональной жизнью личности — от страдания, скепсиса и пессимизма до торжества и возвышенного. Произведения поражают драмой красоты, которую несет в себе живопись художника. И вместе с этим он продолжает создавать свои маленькие шедевры: «Последние дни делаю по 20—25 вещей. Много Рыбинска, С. Петербурга, романтических и многофигурных композиций, но размер в вершок и меньше. Двор Людовика XIV, Наполеон в окружении свиты, Павел I на параде, Двор Екатерины II и др., т.е. темы исторические, но с произволом, для меня важна «атмосфера», а не пуговицы на костюме...» (25.01. 1946). Посылая свои маленькие работы друзьям, он просил написать о них хотя бы несколько строк. Этих писем сохранилось немного. Соколов восстановил дружбу с Н. М. Тарабукиным. Их знакомство состоялось еще в 1909 году в Ярославле. После многолетнего общения между ними произошла ссора. Никто не знает, что послужило причиной. Они поклялись об этом не говорить и с 1936 года избегали встреч. После долгих лет письма вновь сделали их самыми близкими друзьями: «Рисунки — прекрасны. Особенно миниатюрных размеров. Чем меньше — тем лучше. Больше всего мне понравились: цветные пейзажи с вкрапленными многими человеческими фигурками, пейзаж с мельницей и рыжим деревом + фигура с собакой (очень хорош). 
Меньше понравились речные виды с пароходиками. Все рисунки очень колористичны, играют неуловимыми переливами. А ведь там, где живопись как бы переходит в видимую музыку, там-то и находится очарование. У тебя к старости глаз становится орлиный и ты на пространстве 6x9 сант. и даже меньше даешь и глубину, и воздух, и фигуры, и предметы и все это с большим, настоящим художественным вкусом и живописным артистизмом» (из письма Н.М. Тарабукина Соколову. 1946). Взгляд и оценка новой грани творчества первым, критиком его творчества были очень важны для Михаила Ксенофонтовича.
Среди старых знакомых, с которым восстановилась связь, можно назвать и Г.В. Жидкова (искусствоведа, заместителя директора по научной работе Третьяковской галереи в 1940-х годах), преподававшего вместе с Соколовым в 1920-е годы в Ярославском художественно-педагогическом техникуме. Он дает достаточно глубокий анализ произведениям этого периода в целом ряде писем: «Большое спасибо за пять чудесных миниатюр. Я сознательно говорю — «миниатюр». Как же иначе назвать эти превосходные вещи, в которых вкус, живописное чутье, поэтичность сочетаются с умением художника проявить все это на площади размером от 4 до 10 квадратных сантиметров? Только обладая очень большим мастерством можно делать такие изумительные вещи. Рассматривать их доставляет истинное наслаждение. «Светлая осень» — это настоящая картина (по замыслу, эмоциональной наполненности, колористической проработанности). Изысканна в своей монохромности «Зима», такая деликатная по тону. Романтическое волнение ощущается в «Бульваре». Превосходна новая вариация на тему «Тайги» (как верно даны там силуэты летящих тетеревей!). Очень мила малютка с берегом реки и бегущей по ней лодкой. Таким образом, в конверте оказалась целая картинная галерея (крошечная, карманная), на которой лежит печать подлинного артистизма.
Еще раз благодарю Вас за этот дивный подарок, ничем мною не заслуженный. Область миниатюры — особая область. Тут возможны разные техники, разные материалы, разные творческие подходы. Вспомните портретистов XVIII века, писавших на пластинках из кости; вспомните миниатюристов по папье-маше в Палехе (темпера) или Федоскине (масло). Мне приходилось видеть крошечные этюды, (не больше 20 кв. сантиметров) Поленова — очень хорошие, настоящая живопись. Замечательная область! И Вы делаете в нее интереснейший вклад» (16.11. 46).
«Сердечную признательность я приношу Вам за присланные миниатюры. Вот сейчас вновь разглядываю их. Не хочу повторяться и высказывать те общие мысли, которые Вам уже с моих слов (по прошлым письмам) известны. .png)
Поэтому обращусь к отдельным вещам. Больше всех мне нравится вещица среднего размера, на которой изображено согнутое ветром безлистное толстоствольное дерево. Порыв ветра, холодное небо, общая какая-то неприютностъ — превосходно все это выражено в скупых, живописно-пластических формах. Очень хороша совсем крошечная «Осень», несмотря на свои малые размеры, чрезвычайно «точно» развивающая определенную художественную, выражаясь торжественно, «концепцию». Эмоционален «Лес зимой». Голубая вещь вертикального формата превосходна по композиции (уравновешанной, но не геометрически-сухой). Работа, в которой показана зимняя деревня, стволы деревьев справа и слева, с гнездами и вороньем. Изящно и мило «Купание». Четыре остальные вещи меня мало увлекают. Конечно, тут играет роль и вот какое обстоятельство. Ведь фактура всехэтих вещей на редкость хрупкая. Как не будь аккуратен, все же утраты в живописном слое неизбежны. А так как вещицы-тo уж очень малы — минимальная утрата для них чревата существенными последствиями: общий облик произведения может измениться, отдельные формы утерять ясность и затемнится смысл всей работы.
Невольно выплывает мысль о желательности обращения к какой-то более «надежной» технике.
Еще раз благодарю Вас за присланное. Рассматривать эти работы доставляет большое удовольствие, поскольку они, пусть маленькие — от большого искусства» (2.06.1946).
Более критический взгляд мы найдем в письмах В.Н. Лазарева — искусствоведа, одного из ведущих исследователей западноевропейского искусства. С ним Соколов был знаком с 1920-х годов. «Вы зря меня так балуете. Ваши пейзажи графически очень красивы, но я только боюсь, что вы все больше и больше отходите от реального мира. Мне кажется, что неплохо было бы Вам. окунуться с головой в природу, она сделала бы ваш художественный язык более полнокровным. А то перед вами стоит опасность «прекрасного миража». Мне хотелось бы, чтобы Вы вернулись к психологической иллюстрации, в частности, к тематике французской революции. Это, конечно, Ваша стихия» (28.03.1946).Круг лиц, получивших в эти годы миниатюры и другие работы художника, был достаточно широк. Одну из самых точных и выразительных оценок творчеству Соколова этого периода дал художник Николай Леман: «Это маленькая-большая живопись, в которой мастер вступает в поединок с материалом, каждый раз выходя блестящим победителем» (26.03.1946).
Нельзя не отметить, что Соколов в знак благодарности за помощь и поддержку расплачивался своими произведениями: «Помощь от других я принимал и принимаю сейчас. Но я стараюсь в пределах возможностей компенсировать своими работами, я думаю, что все же это что-нибудь стоит» (август, 1945). Людей, получавших от него подарки, очень много. Большинство из тех, кто соприкоснулся с художником, сохранили его дары. Трудно назвать общее количество миниатюрных произведений Соколова. В собрании Ярославского художественного музея сегодня хранится более семисот миниатюр. Они поступали, начиная с 1961 года в основном, — а это около 650 миниатюр — из части наследия, принадлежавшего Н.В. Розановой. Большинство из них, благодаря сохранившимся письмам, имеют авторские названия и датировки. Немалая их часть хранится в собрании Государственной Третьяковской галереи, Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Государственном Русском музее, в музеях разных городов нашей страны и за рубежом. Время рассеяло их по миру. Миниатюрные рисунки Соколова есть и в собраниях коллекционеров, и до сих пор хранятся в семьях его друзей, учеников. Это уникальная часть творческого наследия не только самого художника, но и русского и мирового искусства.
Соколов и родился и начал свой творческий путь в Ярославле. Автор этой публикации на протяжении целого ряда лет выявляет и изучает его творческое наследие. Исследовательская работа позволяет констатировать, что только в музеях сегодня находятся не менее четырех тысяч графических и более двухсот его живописных произведений. Сохранился уникальный архив, в котором собраны документы, фотоматериалы, сотни писем автора, адресованных художникам, теоретикам искусства, ученикам, близким ему людям. Безусловно, очень ценны для исследователей доклады и публикации о нем его современников. Основную часть этих материалов удалось сконцентрировать в Ярославском художественном музее, что дает широкие возможности для изучения жизни и творчества Михаила Соколова.
Нина ГОЛЕНКЕВИЧ
Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования № 4 (66) апрель 2009
