Юрий Сергеевич Торсуев

Юрий Сергеевич Торсуев родился 2 декабря 1905 года. Среднего роста, поджарый, слегка согнутый, уже с Молодости лысый, с жилистой шеей, он походил на хитрую птицу, а в старости — на бритого наголо кота. Кривясь и растягивая узкие губы, Ю.С. резким тенорком тянул: «Замечательная вещь. Вы в нее не верите? Да? Да?» Или: «Благородный человек. Да? Дa?». И в этом утверждении вопроса сквозила нарочно плохо скрываемая издевка.

Кошатник и бражник, он при коллекционерских обменах, обставленных легким подпитием, становился похожим на булгаковского Бегемота, и ласкательное «кисунька» прорывалось независимо от возраста и положения собеседника.

Ю.С. был профессиональный коллекционер, как бывают профессиональные игроки или пьяницы. Болезни его были хроническими, но, при всей его греховности, сводились к подагре и жажде выигрыша, независимо от «ставок», то есть предметов обмена купли-продажи.

Скорее всего, он глубоко презирал современных ему собратьев-собирателей, проделывая с ними всевозможные штуки, и чем выше было положение партнера, тем наглее была ирония Ю.С. Исключение он делал только для женщин, с которыми у него были особые отношения и которые его часто «охмуряли». Общество дам он любил и мог в их присутствии плести бесконечные сети воспоминаний и историй о «знаменитостях», пока застолье не брало свое. Старик он был крепкий и подвижный. Зная «весь Нижний Новгород» (где родился), петербургско-ленинградские и московские художественно-артистические семейства, он хранил в памяти и нередко извлекал из нее, как фокусник ленту, подлинные и мнимые истории о художниках, артистах, врачах и собирателях.

На многочисленных юбилеях и похоронах, которые ему приходилось посещать в старости, все его речи начинались с неожиданно-лестных, но издевательски интонированных сравнений типа: «Присутствуя сегодня на юбилее (похоронах) нашего уважаемого, благородного X, который продолжил традиции Боткина (имя, отчество), Третьякова (имя, отчество), Трояновского (имя, отчество)...» Завершал же перечень известных имен Ю.С. обязательно фамилией малопочтенного выскочки-спекулянта. «Я вспоминаю» — произносил Ю.С., и шла литературно-историческая отсебятина, полностью компрометирующая юбиляра (усопшего). Интересный фокус он устроил в ЦДЛ (почетным устроителем выставок которого он был) на банкете в день открытия выставки В. Татлина, где присутствовала вся «художественная фронда» Москвы и сам виновник- устроитель торжества К. Симонов. Поднялся Ю.С. далеко не первым тостером, скривился, вытянул в полуулыбке пьяные губы и произнес: «Присутствуя на сегодняшнем торжестве, я вспоминаю Золя, который был великим реалистом, и если в его романах ели кашу, то уж обязательно на десяти страницах. Тем не менее он любил и поддерживал Мане и великого Сезанна и описал их в своем романе. Константин Михайлович тоже реалист, хотя в его романах кашу едят на трех страницах, но он взял на себя смелость поддержать великого революционера Татлина. Я хочу выпить...» И т. д. и т. п. При этом Ю.С. ни Татлина, ни Малевича, ни Шагала или Кандинского не признавал, хотя и говаривал: «Шагал ведь хороший художник? Да? Да?»

Ю.С. покупал и продавал, менял и подделывал, перерисовывал и сбывал, нередко оригинал и копии в одни руки. Через его руки прошли сотни первоклассных вещей и отъявленных фалыпаков. Их изготавливали как загорские «Сереженьки», московские «сазоненки», так и сам Ю.С., который отменно рисовал, будучи инженером спиртоводочного профиля. Сам он подделывал Добужинского, Бенуа, Лансере, бр. Коровиных, Сомова, Волошина, Богаевского и других. «Хорошенький Лансере, Веронике на чулочки», — говаривал он в молодости, показывая предназначенный для арбатской комиссионки очередной «фалыпак». Многие десятки работ в частных коллекциях, дюжины в государственных музейных собраниях — руки Ю.С. Их крайне трудно отличить от настоящих. У него был запас старых материалов, свои реставраторы, а главное — доподлинное знание манеры, стиля подделываемых авторов. В поздние годы рука Ю.С. стала уже нетвердой, и дальше копий «для друзей» (впрочем, тоже не задаром) дело не шло. Многие знали, что Ю.С. фальсификатор, о его коллекции шла дурная слава, с его именем связано несколько крупных скандалов на выставках из частных собраний, но многие шли к «Торсуа», как его называли среди коллекционеров (то ли по аналогии с благородными Валуа, то ли уничижительно, как подделыцика Лансере), потому что не было в 70-е годы большего знатока картин рубежа веков. Он обладал фантастическим запасом знаний и связей, но никогда этим не кичился. Ерническая интонация всегда сквозила в его рассказах об очередных казусах с Грабарем, Остроуховым, Зильберштейном или Мясниковым.

Ю.С. проживал жизнь нелегкую и нечестную — так она складывалась вокруг него, да и в нем самом, выбравшем доходное, но далеко не безопасное увлечение родом своей деятельности, способом существования. Но и среди этой коллекционерской среды скучных стяжателей и лихих жуликов, профессионалов-фальсификаторов и шулеров, вещистов-накопителей и кичливых «обстановщиков», стукачей и приблатненных спекулянтов, то есть в тех кругах, где порядочность, знания, ум, подлинное чувство являлись истинной редкостью, Торсуа занимал особое место. Он не был лучше, но он относился к собирательству профессионально, страстно и иронично одновременно, и это придавало очарование его плутовству. Кривясь и подхихикивая, вспоминал он, как М. Ларионов, лидер русского авангарда, держал его на коленях, расхваливая детские рисунки, бубновалетец А. Куприн обучал его живописи в нижегородском ВХуТЕМАСе, мирискусник П. Яремич наставлял в собирательстве, а И. Билибин развлекал беседами об искусстве. Ирония повествования относилась к слушателю, персонажам и самому рассказчику одновременно, мол, «ну надо же!», «с кем не бывало», «быть того не может», «хочешь верь — хочешь нет», «да нет, и черт с ними».

Семейство Торсуевых было в родстве с семейством «миллионщиков» Башкировых — мукомолов, судовладельцев, банкиров. Один из них — Владимир Николаевич Башкиров, в дореволюционной России бывший директором Волго-Камского банка, сумел переправить свои миллионы и оказался в США, где с помощью М.Ф. Ларионова собрал значительную коллекцию русского искусства. Работы из этого собрания часто выставлялись за рубежом и до сих пор иногда продаются на крупнейших мировых аукционах.

Не скрывая, Юрий Сергеевич рассказывал, как скупал в блокадном Ленинграде и разбазаривал в сталинские годы «перваков» Кустодиева (среди них «Купчиха», «Русская красавица» и др.), Головина, Рериха, Добужинского, Анисфельда... Всегда выгадывая, но никогда по-настоящему не жалея, что в годы «бума» он мог бы получить за «свои» картины в 10, а то и в 100 раз больше, Торсу ев привносил в московское собирательство азарт, выдумку, виртуозность ловкачества.

Истинная же любовь связывала всю его собирательскую деятельность — с середины тридцатых годов — с традиционным Союзом русских художников. Жуковский, Петровичев, Туржанский, а также Досекин, Первухин, Коровин были его любимцами, хотя любую из принадлежащих ему работ он мог продать, естественно, по сильно раздутой цене. Живопись Союза он любил и понимал, картины ценил и «загонял». Страсть предметного обладания, при всей неоднозначности его методов, для Ю.С. отходила на второй план перед азартом жизненной ситуации, обмено-обмана и наслаждения «настоящей живописью». Этим он был почти нетипичен для собирательской среды Москвы, где «обладатели», «вещисты», «обстановщики» и спекулянты количественно всегда преобладали над коллекционерами-знатоками и «истинными» любителями.

Имя Торсуа в начале восьмидесятых годов знали все собиратели, и ходом времени он по опыту и стажу становился старейшиной московских собирателей. Впрочем, к славе своей, и с дурной, и заслуженной, Юрий Сергеевич относился со свойственной ему иронией.

Валерий ДУДАКОВ

Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 86 (май 2011), стр.