г. Москва, ул. Большая Никитская, д. 37 стр. 1
Потом в Бахтееве, в административном здании, выделили помещение на первом этаже, сделали л» ■' Д- стеллажи и перевезли образцы туда. В дальнейшем, когда построили новые корпуса в Турыгине, для музея выделили весь четвертый этаж административного корпуса, и когда я работал там главным художником, то музей был в моем ведении.
Историческая часть была представлена плохо. В основном это были образцы пятидесятых-шестидесятых годов. Кое-что приносили работники, но мало и неохотно, как правило, предметы дарили директору, и он передавал их в музей. Почти с самого начала работы по организации
музея я занимался сбором публикаций о Гжели — это были вырезки из газет и журналов, и я делал с них фотокопии. Постепенно у нас собралась целая картотека публикаций о Гжели. Все это хранилось в музее.
И вот пришло время заняться пополнением коллекции. Я написал директору служебную записку с предложениями по организации экспедиции. Он все предложения поддержал, был издан приказ по объединению, и нам выделили автобус для поездок по Гжели.
Куда ехать, с чего начать? У кого есть старая керамика? Ведь просто так не поедешь по деревням, не все пустят к себе в дом, не все поделятся историей своей семьи. принимательство в Гжели имеет и трагическую окраску — у многих гжельцев родственники были репрессированы как кулаки в тяжелые тридцатые годы.
Мы начали ходить по цехам и разговаривать с рабочими, мастерами.
И тут уже они начали рассказывать, что у кого-то на чердаке валяются какие-то «черепки», у кого-то есть фамильная чашка, у кого-то облицована печь старинными изразцами, чей-то дед имел фабричку.
Основная часть работающих в Гжели имеет примечательные для любого коллекционера и исследователя истории керамики фамилии — Дунашовы, Акулины, Кустаревы, Качинкины, Жадины, Федяшины. Это потомки известных гжельских мастеровых, имена которых остались в истории русской керамики.
Предварительно разузнав у наших работников адреса, мы приезжали к ним.
В течение месяца мы выезжали около десяти раз. Это были деревни Коломино, Фрязино, Кузяево, Жиро- во, Игнатьево, Володино, Турыгино, Гжель, Трошково, Фенино.
Еще были живы люди, которые детьми работали на производстве в начале XX века. Разговаривали с работниками фабрики Барминых....
Для музея многие делали подарки: в Трошкове нам досталась чаша для водосвятия из фаянса, в Фенине — горшки и корчаги фабрики Качинкина, в Игнатьеве — изделия знаменитой фабрики привилегированных изделий Иосифа Федяшина (существовала с 1866 по 1918 г.). Его дочка Анна Иосифовна Федяшина работала рядом с нами на бахтеевском складе готовой продукции. Она была уже на пенсии, а до этого руководила фарфоровым цехом, прекрасно разбиралась в тонкостях организации фарфорового производства. Занималась возрождением уже угасшего было промысла в советское время.
Она рассказала, что ее отец был прекрасным технологом и химиком. Он всегда сам составлял рецепты глин для своей фабрики, аккуратно все записывал в тетради, которые бережно хранил. Фабрика закрылась в 1918 году, производство не возобновилось, продолжателей дела не было, да и опасно это было при всеобщей коллективизации. Все заводы были национализированы, и в начальный период советской власти еще могло быть так, что владелец при добровольном согласии на национализацию оставался директором своей фабрики. Это продолжалось недолго, и уже в конце 20-х — начале 30-х годов всех бывших и нынешних владельцев фабрик и даже семейных мастерских приравняли к «кулацкому элементу» — а это был приговор.
Позже тетради с технологическими рецептами достали из сундуков и... отдали детям — время было тяжелое, у учеников не было школьных тетрадей. В ход пошло все, на чем можно было писать: на оборотной стороне уникальных записей школьники делали домашние задания по арифметике, русскому языку. Так со временем пропали все записи талантливого гжельца
В 50-е годы в доме Федяшиных останавливалась во время своих приездов в Гжель Наталья Ивановна Бессарабова, командированная НИИХП. Анна Иосифовна вспоминала, что Бессарабова отдавала все силы обучению группы мастеров- живописцев в артели «Художественная керамика», где она работала Шли на работу весело, смеялись, даже когда увязали в непроходимой грязи. Бессарабова заряжала всех своим оптимизмом, ее веселый смех и громкий голос раздавался далеко за пределы деревянного сруба живописного цеха Ведь практически оборвалась преемственность у гжельских мастеров, с 1918 года из-за изменения политического строя прервалось развитие промысла. Почти 30 лет не передавался детям опыт отцов. Выросло целое поколение, которому пришлось заново осваивать ремесло керамистов. Им она наглядно демонстрировала принципы кистевой росписи, которой так славились мастера старой Гжели. Бессарабова объясняла также особенности формы, особый подход к ней. Подобные работы гжельского периода Бессарабовой обладают полнотой формы, ясно воспринимаемыми силуэтами и звучной, полнокровной красотой декоративных росписей.
А.Б. Салтыков, ученый-искусствовед, еще работая в ГИМе, атрибутировал как гжельские группу майоликовых безымянных изделий, хранящихся в запасниках, и позже, работая в НИИХП, возглавил работы по возрождению пришедшего в упадок старинного керамического промысла. Бессарабова стала тем человеком, который смог вдохнуть жизнь, влить новую силу в «старые меха» промысла. Не всегда поддерживаемая руководством артели в своих идеях, она все же сумела добиться результатов. Постепенно уйдя от пошлых образцов кошечек с бантиками и пупсиков, артель освоила новые изделия, перекликающиеся с лучшими гжельскими произведениями XVIII—XIX веков. Это были образцы Бессарабовой, разработанные под руководством Салтыкова и давшие сильный толчок для развития Гжели на последующие пятьдесят лет.
Автору этих строк необычайно повезло — во время организации Гжельской выставки в 1980 году (она проходила в выставочном зале СХ РСФСР на улице Горького в рамках культурной программы Олимпиады-80) мне довелось встретиться с Натальей Ивановной, чтобы подписать акты для оформления закупленных изделий с выставки. Списавшись с ней по почте (телефона у нее не было), договорились о встрече. Для меня это была встреча с Классиком. Я впитывал каждое ее слово, интонацию, ловил ее взгляд. Мы долго беседовали с ней о Гжели. Грузная 85-летняя художница уже несколько лет была прикована к постели, но веселый озорной голос выдавал в ней все ту же хохотушку, которую видели в Гжели много лет назад.
Анна Иосифовна показала нам свой акварельный портрет, который написала Н.И. Бессарабова в 50-х годах, и подарила в гжельский музей несколько работ, сделанных в начале XX века на фабрике отца. Это были последние работы, имеющие товарный знак «Фабрика привилегированных изделий Федяшина».
Интересная встреча была у нас и с дочкой другого известного гжельца, владельца «Живописного заведения АЛ. Орлова». Нам подсказали, что в деревне Фенино, на своей даче, живет пожилая москвичка, у которой отец имел «фабричку». И вот мы у калитки скромной покосившейся избы. Нас встретила седовласая хозяйка дома. Мы услышали ее полный трагизма рассказ:
«У отца было живописное заведение, там работали только родственники. Фарфоровое белье покупали или в товариществе Кузнецова в Дулеве, или на гжельских фабриках. Занимались надглазурной росписью, применяли золочение. Фабрика была хорошо известна за пределами Гжели, продукцию отправляли в Москву и в другие города. Жили в большом доме в центре деревни Фенино, у нас была хорошая мебель, посуда, и детям старались дать образование. После революции производство закрылось, но во времена нэпа снова возобновили работу, хотя и не с той силой. Мы, дети, многого не понимали, и произошедших перемен не чувствовали. И вдруг в один день все изменилось. К нам приходит группа наших деревенских активистов и объявляют, что мы должны собрать свои вещи, взять какую-то еду и собраться у сельского совета. В деревне сильно поменялись отношения друг к другу. Если раньше уважением пользовались люди, которые много работали да еще обладали даром предпринимательства, держали крепкое хозяйство, то теперь заправлять стали те, кто не имел ничего, работал на сезонных работах на стороне, батрачил и не имел специальности. Вот эти люди и вошли в управление деревней — сельский совет. Куда нас собирают, что будут говорить — никто не мог предположить. Список, по которому собрали наших деревенских, включил в себя всех, кто имел свое хозяйство (лошадей, коров) и кто занимался коммерцией, в любой гжельской деревне (а их более 20) таких семейств десятки. Ну вот, собрали нас у сельсовета, а тут и красноармейцы зачем-то, и наш местный милиционер с револьвером. Сказали грузиться на подводы и двигаться в Раменское. Через несколько часов подъехали к станции, а там народу много, мужчины, женщины с детьми, а вокруг солдаты с винтовками наготове. И вдруг команда — мужикам выйти и подойти к вагонам. В общем, загнали их в товарные вагоны штыками и закрыли двери. А нашим матерям с нами, детьми, велели грузиться в другой состав. Набились полные вагоны, теснота, все плачут. Паровоз дал гудок, и мы, сидя на соломе в битком набитом вагоне, отравились в неизвестное.
Ехали мы больше месяца. Из вагонов никого не выпускали. Свои припасы все съели, наши охранники выдавали нам раз в день ведро с жидкой кашей, мы завшивели, не мылись. Подолгу стояли на полустанках, пропускали все поезда, спешившие выполнять пятилетку.
На одной из остановок открылась дверь, и мы увидели огромное поле, покрытое первым снегом. Крик: «Выходи из вагонов, приехали». Куда приехали-то? «А это Кузнецк- строй, вы теперь будете строить цеха нового металлургического комбината Жить будете здесь, обустраивайтесь». А кругом поле. Охрана отгоняет уже от поезда.
Несколько дней наши матери рыли руками начавшую замерзать землю, мы своими маленькими ладошками отгребали землю. Холод пронизывал, есть нечего. Каждая семья вырыла себе в земле нору, где, свернувшись клубком, мы грелись. Постепенно, за несколько месяцев, когда уже начали подвозить стройматериалы, мы стали строить себе бараки. Умирали от голода, болезней и тяжелой работы каждый день по несколько человек. Матерей гоняли на целый день на стройку, на самые тяжелые работы.
Наших отцов отправили в Архангельск на лесозаготовки. Мы больше не увидели их никогда.
Прошло несколько лет, мы построили комбинат и все там работали. Мне исполнилось 18 лет, и мать решила отправить меня отсюда к тетке, которая жила в Москве. Документов у нас не было никаких, а без паспорта уехать было невозможно. Перебиралась я на разных поездах, уговаривая посадить меня, — кто гнал, иногда сажали.
Так я попала в Москву и пешком пришла к своей родственнице. Постепенно мне выправили документы и я стала жить в Москве.
Меня всегда тянуло на родину, в мою родную деревню Фенино, и когда я вышла на пенсию, мне удалось совсем дешево купить этот маленький домик, и теперь все лето я живу здесь, выращиваю овощи, цветы, а на зиму уезжаю в город.
Из всех высланных из нашей деревни в 1925 году мужчин не вернулся никто. Все они полегли в архангельских лагерях. Наш дом, где я родилась и где счастливо когда-то жила наша семья, заняли другие люди из нашей деревни. Они пользуются нашей мебелью, едят из нашей посуды, а женщины носят украшения, которые мой отец дарил моей матери...»
Посетили мы еще одну семью, в Фенине, у их деда была гончарное производство — «Фабрика Качинкиных». Вынесли нам несколько жбанов, огромных бутылей и каких-то емкостей с ручками. А еще повели нас на окраину огорода, там в зарослях кустарника, в непролазной крапиве с человеческий рост, было гончарное чудо. Огромных размеров темно-серое гончарное изделие — этакий бассейн метра полтора в диаметре — уже врос в землю, но хорошо сохранился. Нам его отдавали. Но в музей он не поместился бы, а другого помещения не было, и мы оставили этот гончарный шедевр до лучших времен. Остался ли он целым и что с ним случилось дальше — по прошествии стольких лет я не знаю.
Прознал про нашу экспедицию один работник нашего объединения. Работал он сантехником, пришел ко мне в мастерскую и говорит: «А ведь я родственник Кузнецова, знаю много и могу кое-что из старинных вещей добыть, но не бесплатно». Сговорились мы с ним недорого, за обычную деревенскую «жидкую валюту» того времени. На следующий день приносит он два фаянсовых изразца фабрики Кузнецова в Твери. Белый с рельефом и темно-синий. Нашел он их в своем доме на чердаке, а дом этот стоит около церкви Святого Георгия в Новохаритонове. Хороший, видно, был дом. В два этажа. Первый этаж каменный, а второй деревянный, наличники остались еще старинные, резные. В доме давно живут, как в коммуналке, несколько семей, а раньше здесь была контора по найму работников. По преданию, в этой конторе можно было завербоваться на работу на кузнецовские фабрики. Гжельцы работали на всех фабриках Кузнецова. На время работы семье ежемесячно выплачивалась половина жалованья. И получать ее они ходили в этот дом.
И тут наш проводник преподносит нам еще сюрприз, рассказывает, что изразцы, которые он нам принес, раньше стояли в печках в этом доме, потом их разобрали деревенские, но он знает, в каких избах они есть. Он договаривается с хозяевами, и мы едем в деревню Володино смотреть печки. Конечно, сложены они уже не так, как были, и печки поменьше, но изразцовая печь в небольшой деревенской избе — это редкость.
А церковь та тоже имеет отношение к гжельским Кузнецовым. Построена она на деньги Ивана Емельяновича Кузнецова в 1910 году замечательным русским архитектором Борисом Михайловичем Беликовским. А внизу под церковью — склеп, где должны быть саркофаги из фаянса. И иконостас в церкви был, по преданию, из фаянса, по всей видимости, не гжельский, а привезенный с тверской фабрики. Но ни за время нашей экспедиции, ни после мне никогда не встречались в Гжели фрагменты этого иконостаса. В церкви все советское время был склад мебельного магазина, и следов иконостаса там не было. Остались только сильно поврежденные настенные росписи. Видимо, разбили иконостас на мелкие осколки...
Валентин РОЗАНОВ
№103 стр.95
