«Он рассказал москвичам о Москве...»

Во многих уголках нашей страны и за рубежом знают и любят замечательного новосибирского художника Николая Демьяновича Грицюка (1922—1976). Его работы хранятся в Третьяковской галерее, Русском музее, Берлинской национальной галерее, музее графики во Франции, в крупнейших музеях и галереях многих других государств.

В искусстве 1960— 1970-х годов его творчество представляется явлением необычным, в какой-то мере «выпадающим» из общего течения. При жизни мастера о его работах спорили много, порой даже резко и непримиримо. Но чем больше проходит времени, тем очевиднее, что его наследие — уникальное достояние современного русского изобразительного искусства. С тех пор у нас, пожалуй, так и не появился художник, который мог бы сравниться с ним в способности столь эмоционально и полно, а главное — столь изысканно и изящно рассказать о драматических коллизиях нашего времени. И это при том, что в сотнях, тысячах его акварелей и пастельных работ не найти каких-либо значительных тем и сюжетов. В раннем творчестве он обращался к пейзажам, но со временем его главным «натурным» материалом становятся исключительно воспоминания о пережитом и увиденном, личное отношение к происходившему вокруг него.

Странны доводы тех, кто когда-то упрекал Н.Грицюка в непонятности, сложности и уж тем более в уходе от реальной жизни. Как раз в нем-то жизнь кипела, он целиком отдавал себя этой страсти — жить на пределе возможностей, даже трудно сказать, какой теме он не посвятил свои работы. Его волновало все, что происходило в родном Новосибирске, любимой Москве, в стране. Огромный поток информации, эмоций и чувств он облекал не в сюжет, а в цвет и форму, создавая причудливые свободные фантазии или, как он сам говорил, «интерпретации». Возможности его ассоциативного мышления были безграничны, он смело прибегал к символам, аллегориям и гротескным образам, к искусству воображения, домысла.

В прежние годы работы Николая Грицюка постоянно представляли советское изобразительное искусство на всех крупнейших выставках — как в Советском Союзе, так и за рубежом. Художник часто устраивал персональные выставки, каждый раз радуя своих поклонников все новыми и новыми циклами произведений.

Творчество этого художника совпало с особым этапом в истории советского изобразительного искусства. Начало 1960-х годов стало «водоразделом» между эпохами, между подходами в понимании и восприятии мира. Стало очевидно: многие прежние способы себя исчерпали. Просто красивый и гармоничный мир, представленный без каких-либо подтекстов, вторых планов, без разночтений и скрытых смыслов, уже не волновал, как раньше. И художникам, и зрителям уже давно хотелось чего-то иного — неожиданного, граничащего с запретным и неизведанным.

Однако оттепель была недолгой. После известных событий, произошедших в 1961 году на выставке в Манеже, стало ясно, что долгожданная свобода только поманила и тут же развеяла последние надежды. Художникам недвусмысленно дали понять, в каком именно направлении должно развиваться их творчество. Но по-настоящему талантливые, внутренне цельные и целеустремленные люди, как и прежде, жили по совести и искали свой путь.

Именно в то время в изобразительном искусстве появляется необычайно яркий и самобытный автор — Николай Демьянович Грицюк. В его персоне многое было необычным и удивительным. Хотя бы то, что художник, так громко и уверенно заявивший о себе, не был выпускником престижного художественного института. Да и жил за тысячи километров от Москвы и Ленинграда, в глухой провинции, каким в те годы был Новосибирск. В Московском архитектурном институте Николай Грицюк проучился только два месяца и понял, что «инженерная» суть архитектуры — не его предназначение. В художественный институт имени Сурикова он не пошел, по-видимому, боясь вступительных экзаменов, хотя тогда, в 1946 году, фронтовикам везде была дорога. Ведь Грицюк прошел всю Украину, Венгрию, Румынию, Чехословакию и Австрию, с фронта вернулся в звании лейтенанта связи и к тому же с орденом Красной Звезды. Но сам он рассуждал иначе, свои возможности оценивал трезво.

Теперь ясно, что его выбор Московского текстильного института оказался правильным. Слово «текстильный» в названии вуза его не смутило. К тому же в довоенное время там работал один из классиков советской живописи — А. В. Куприн, и заложенные им творческие принципы определяли совершенно особую атмосферу преподавания художественных дисциплин.

Огромное влияние на Николая Грицюка оказал другой преподаватель этого института — Василий Почиталов, который долгое время считался никому не известным художником. Лишь в середине 1970-х годов выяснилось, что именно этот скромный преподаватель воспитал основную группу «шестидесятников», среди которых были В.Иванов, Г.Коржев, В.Гаврилов, В.Стожаров, А. и С. Ткачевы. К моменту окончания института Николай Грицюк по уровню профессиональной подготовки ни в чем не уступал лучшим воспитанникам «суриковского» института. Уже тогда художник с натуры сделал несколько циклов акварельных пейзажей, в которых были удачные живые мотивы, написанные с особой теплотой, цельностью и продуманностью. Акварелей было очень много — таких трудолюбивых студентов в институте больше не было.

Первые работы, посвященные Москве, он сделал возле студенческого общежития. Старые дома, милые дворики с цветным бельем на веревках, Нескучный сад. Но больше всего молодого человека привлекал ансамбль Донского монастыря. Он писал его в разных ракурсах, в разное время суток, в любую погоду. В то время Николай Грицюк не решался выходить на шумные, многолюдные улицы города — считал, что ему для этого еще не хватает мастерства, но знал и верил, что «его Москва» еще впереди и он непременно скажет о ней свое слово.

Так оно и случилось. «Моя Москва» — так он назовет одну из своих персональных выставок, которая с успехом будет проходить не только в столице, но и в других городах Советского Союза, а также за рубежом — в Югославии, Польше, Германии. Но в первую очередь этой выставкой он удивил самих москвичей. Художник из Сибири показал им Москву, увиденную и понятую по-своему. Это был реальный и одновременно фантастический город, трансформированный его чувствами и необычным авторским воображением. Именно такими глазами он смотрел на московские дворики и шумные улицы, церковные купола, уютные скверы и многолюдные столичные перекрестки.

Николай Грицюк так точно передал глубинную суть этого города, так точно уловил его биологический ритм, словно прожил здесь всю жизнь и впитал особые московские настроения и мотивы.

В его работе «На Садовом кольце» стремительно летящий поток автомобилей хочется сравнить с потоком заряженных частиц, разгоняемых ядерным ускорителем. Смотришь сквозь неоновые огни и видишь уже не Садовое кольцо, а огромное энергетическое поле. Все, кто попяляет в орбиту его притяжения, — люди, машины, дома и даже сама дорога, — заряжаются безумной энергией, какой-то необъяснимой страстью — двигаться только вперед.

Но в то же время Москва, говорит художник в других работах, остается великим русским городом, в котором великолепные памятники старины и русской архитектуры будут жить своей «параллельной», торжественной, прекрасной и, безусловно, вечной жизнью.

Огромная любовь художника к столице выразилась в десятках, сотнях его работах. Но после окончания института он сознательно не остался в Москве, а, желая обрести «покой и волю», поселился в Новосибирске. Стал работать в Доме моделей, активно занялся журналом мод. Тогда, в начале 1950-х годов, провинциальный Новосибирск был настоящим захолустьем, куда понемногу начинала съезжаться активная творческая молодежь. Молодые художники жили интересно, много работали, между ними сразу же возник дух здорового соперничества.

Произведения Николая Грицюка выделялись среди других. Вскоре он был избран в правление Новосибирской организации Союза художников, а затем долгие годы был ее председателем. Сколько бы раз к новосибирским художникам ни приезжала комиссия из Москвы, в первую очередь обращали внимание на жизнерадостного художника, который постоянно приносил и показывал все новые и новые интересные акварели. В 1953 году его картины были представлены в Москве на выставке произведений художников РСФСР. Затем две композиции опубликовал журнал «Юность». В 1961 году Н.Грицюка пригласили в Москву с первой персональной выставкой, после которой его акварели стали постоянно включать во всевозможные выставки в стране и за рубежом. Такого признания не добивался ни один художник Новосибирска ни до, ни после Грицюка.

Очень скоро всем стало ясно, что Николай Грицюк — единственный из советских художников, кто сумел так глубоко и целенаправленно погрузиться в тему жизни современного российского города. Тема ГОРОДА-ГИГАНТА, подавляющего человека своей мощью, нездоровой энергетикой, — главная в творчестве художника. Грицюк категорически не принимал дачный образ жизни, не любил дачников и никогда не ездил на дачи. И несмотря на то, что родился он все-таки в сельской местности — на станции Посевной, Черепановского района Новосибирской области, он — по сути, образу мыслей, складу характера, привычкам, пристрастиям — всегда и во всем был городским человеком.

В дальнейшем практически каждая новая персональная выставка художника открывалась очередным циклом городских пейзажей — «Новосибирск», «Моя Москва», «Ленинград», «Крым», «Кузбасс». Все они в итоге составляли целостный образ многоликого города. Но каждый раз художник находил свои краски и выразительные средства, подбирал свои мотивы и перепевы. Его открытая восторженность Москвой сменялась спокойным любованием красотой Подмосковья. Классика и строгая торжественность Ленинграда нашли выражение в других формах, ритмах и цветовых решениях, через которые и этот город тоже «прочитывался» сразу. Так, Таллинн манил причудливой графикой улочек и соборов, таинственной, заманчивой скрытостью внутреннего мира. Крым умиротворял теплом и безмятежным благополучием в объятиях моря и солнца. Кузбасс покорял неотразимым благородством серого цвета, на фоне которого загадочно смотрятся силуэты домен, заводских труб, брызги льющегося металла. Художник показывает индустриальную мощь региона-труженика, как бы подчеркивая его огромную роль в экономической и общественной жизни страны. Люди бьются за металл, за право управлять страшными маши нами-роботами. Они сами придумали эти машины, наделили их могучей силой и даже искусственным интеллектом. Но не становится ли человек, создавший эту технику, беззащитным и слабым перед ее могуществом? Кто он — хозяин этих машин или раб?

Николай Грицюк использовал тему городского пейзажа для ответов на вопросы поистине философские, для него как художника крайне важные. Выявляя то общее, что присуще любому городу, он пытался выразить ощущение человека, живущего в постоянном напряжении мегаполиса. При этом художник никогда не искал для повествования исключительные сюжеты. Легко обходился без деталей, связанных, скажем, со строительством новых объектов, точностью расположения улиц. Его волновало совсем другое — вера, привязанность сердца, любовь и далеко не в последнюю очередь — страсть и ненависть.

Неслучайно особое место в его «городской» живописи занимают машины. Он облекает их в

удивительные и довольно интересные образы. То это машины-жучки, машины-черепахи, машины-насекомые, какие-то даже машины-дикари. Смешные, жалкие и трогательные, но по-прежнему — друзья людей. То вдруг эти технические средства превращаются в млекопитающих, и уже в виде зловещих машин-акул или каких-то страшных животных не помогают человеку, а охотятся за ним, повсюду преследуют его, напирая на него уже не технической, а звериной мощью.

Позже на смену им придут совсем фантастические машины: машины-хозяева, машины-рабы и даже машины-уроды, не только не помогающие человеку, но... даже вытесняющие его из жизни, физически уничтожающие его.

Столь необычное осмысление увиденного и пережитого с годами стало художественным методом Николая Грицюка. Художник как будто единым взглядом охватывал все. что видел в городе, — людей и машины, дома и деревья, мосты и дороги, золоченые купола церквей и соборов. Впитывая и усваивая это, он «переплавлял» впечатления в особых «плавильных печах» своего воображения. После такой «плавки» в его работах появлялись совершенно неожиданные образы. Потоки машин становились похожими на волчьи стаи и пугали людей «оскалами» радиаторов или «горящими глазами» фар. Шлемовидные луковичные церковные купола напоминали металлические шары высоковольтных установок, а автострады превращались в какие-то неведомые космические дороги. Прошлое причудливо отражалось в современных приметах времени, неживая материя самопроизвольно трансформировалось в живую, но не всегда — в добрую силу.

Со временем переработанная столь необычным образом неживая материя стала превращаться не только в живые «параллели», но и в фантасмагорические фигуры и образы, балансирующие на грани правды и вымысла. Художник по-прежнему сталкивал, соединял, скрещивал живое и неживое в миллионах вариантов. И снова под нож «шли» природа и техника, старое и новое, прекрасное и безобразное, день и ночь, гром и молнии, солнце и тьма... Церковные купола и домны, заводские трубы и витрины магазинов, все, что съедобно и несъедобно, — мир видимый, реальный, который существовал на самом деле, и тот, который подспудно жил своей напряженной жизнью в сознании этого удивительного человека.

В более поздние годы художник «соединяет», «сталкивает», «переплавляет» в своем сознании уже не просто отдельные предметы. Он «оперирует» целыми историческими эпохами, национальными традициями, перемешивая их в одном адском котле с человеческими привязанностями, пороками и страстями. Иногда в одной работе («В старом городе») умещаются события сразу нескольких столетий. И хотя в адрес художника шло немало обвинений в формализме, он не только не отказывался от дальнейших творческих экспериментов, но еще дальше уходил от натуры в сторону яркого, беспредметно-декоративного и очень напряженного по цвету творчества.

Есть мнение, что такому необычному развитию его талант был во многом обязан «провинциальной» прописке. Считается, что в Москве он бы невольно стремился к общению с уже известными и всеми признанными авторитетами, старался бы равняться на них. В Новосибирске же его окружала совсем иная культурная среда. Художник общался с учеными из Академгородка, многие из которых уже в то время были известными людьми. Абстрактное, ассоциативное мышление, столь необходимое и свойственное теоретикам, оказалось близко и Грицюку. «Мне интересно с физиками, — признавался Николай Демьянович. — Они мыслят самостоятельно и не боятся высказывать вслух то, что думают». Как и его друзья-ученые, он рвался к той грани, которая в тот или иной момент была выше его понимания. Синтез и анализ, анализ и синтез, реалистическое понимание и ассоциативное мышление — вот его основные инструменты, с помощью которых он пытался постичь окружающую его действительность. В искусстве он занимался тем, чем занимаются в лабораториях одержимые идеей ученые: расщеплял живую материю на составляющие, пытаясь заглянуть вглубь — в орган, в клетку, в ядро. А потом из мастерской, как из лаборатории ученого, он снова выходил на шумные улицы, вслушивался в дыхание живого города, погружался в настоящий, неуспокоенный и тревожный мир.

Считается, что образ неких женщин в его работах позднего периода — не что иное, как та самая стихия страсти, стихия созидания и познания мира, которая не оставляла художника до последних дней его жизни.

Для него обретение мастерства в первую очередь означало умение быть разным. В нем как бы сосуществовало сразу несколько художников: реалист, фантаст, сказочник. Мир он воспринимал объемно, многомерно и многопланово, во всех его аспектах и срезах, и все прочувствованное им многообразие жизни старался выразить в своем творчестве.

Тревоги и скорби, печали и несправедливости находили в отзывчивой и доверчивой душе Николая Демьяновича Грицюка самый сострадательный отклик. Ему не давали покоя трагические события в Чили или военные бомбардировки на другом конце света. Как свое личное горе он воспринимает известие о гибели советских космонавтов и пишет работу в память об этих людях. Разбившаяся железная капсула для него нечто большее, чем просто летательный космический аппарат. Это — сосредоточие множества миров и миллионов судеб. Через поврежденную обшивку летательного аппарата уходят в космос, в бесконечность, в вечность не только души погибших космонавтов. Из капсулы, освободившись от мучительного плена, вырываются наружу души людей сразу многих исторических эпох. Здесь же - диковинные животные, предметы разных столетий, непонятные нам символы и странные существа. Капсула — в невесомости и в то же время ее поддерживает чья-то крепкая, большая рука. В кажущемся на первый взгляд хаосе нет беспорядка и суеты. Мотив печали и скорби перекликается с желанием художника понять этот мир, в котором люди рождаются и уходят, поодиночке и целыми поколениями. Подобно космонавтам художник пытается преодолеть земное притяжение. Он хочет обрести состояние невесомости, чтобы лучше понять категории вечности материи, осознать бесконечности пространства и времени, относительность всех вещей и явлений.

С обретением опыта и мастерства (примерно после 1964 года) художник все больше и больше уходит от натурного письма. Его листы начинают полностью «заселять» какие-то загадочные предметы, подчас откровенно странные, фантастические вещи. Художник великолепно оперирует цветовыми сочетаниями и обращается исключительно к эмоциональной сфере. Ритм и настроение картины передает и спокойная или, наоборот, неуравновешенная композиция. Нервные, стремительные или, напротив, мягкие и легкие штрихи. И все это объединяют, цементируют пластические цветовые решения. Теперь как никогда становится ясно, что цветом художник способен выразить абсолютно любую идею, любые чувства и мысли. Именно цвет придает ритмический рисунок каждой его работе, делает его композиции динамичными, наполненными необъяснимой внутренней энергией. Цвет создает настроение и одновременно он предельно информативен и содержателен.

Когда светлое мировосприятие сменяется напряженно-драматическим, почти близким к апокалиптическому, изображение становится совсем мрачным, композиция — неуравновешенной, ритм фигур и цветовых пятен — беспокойным и нервным.

Николай Грицюк великолепно умел передать и праздничное мироощущение, столь характерное для миросозерцания, национальных пристрастий русского народа. В праздничных импровизациях художник использует много фольклорных мотивов, традиционных предметов обихода. Эти работы — совсем иные, с радостными фантастическими образами. Они тоже имеют особый ритмический строй рисунка и окрашены в яркие, праздничные цвета.

Художник практически никогда не рисовал портретов, не изображал конкретных человеческих лиц, но много сумел рассказать о человеческой душе, ведь за каждым фантасмагорическим образом автор подразумевает вполне реального человека, с его страстными помыслами, тайными желаниями, благородными или, наоборот, неблаговидными поступками. Николаю Грицюку, безусловно, было бы интересно жить в наше время. Ведь все, что происходит сегодня в нашем быстро меняющемся мире, наверняка нашло бы отражение в творчестве этого яркого художника.

Ирина ОБРАЗЦОВА

Иллюстрации предоставлены автором.

Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 24 (январь-февраль 2005), стр.112