«Северные письма»

Автор не случайно заключил название в кавычки, поскольку он вкладывает в него более широкий смысл, чем определение узкой группы икон, написанных северными мастерами. Давние Многолетние путешествия по северным краям оставили в памяти некую единую картину, связанную с глубинными пластами богатейшей народной культуры, некогда введенной в научный оборот Игорем Грабарем и вновь открытой после многих лет забвенья в шестидесятые годы.

Пространство, определяемое классическим треугольником Кижи — Соловки — Ферапонтово, в этот период было охвачено мощным миграционным потоком художников, писателей, физиков, студентов, искусствоведов. Они обогащали центры своего обитания не только интеллектуальными визуальными «накоплениями», но и вполне материальными предметами, как то: древние книги, иконы, прялки, туеса, старинные костюмы и многое другое. Эти предметы, в большинстве случаев найденные на чердаках крестьянских изб или в полуразрушенных и заброшенных церквах и спасенные от бытового или идеологического уничтожения, приобретали в городских условиях новую жизнь, создавали новую культурологическую среду, способствовавшую осмыслению национальных корней. Этот интерес к Северу тех лет я бы осмелился назвать крупнейшим феноменальным явлением, принципиально изменившим менталитет общественности. Его успешный рост, безусловно, инспирированный эпохой «оттепели», развивался первоначально вне официального надзора, придавая приобщению к Северу более широкое содержание, нежели лишь только познание народной культуры. Оно выражалось в ощущении некоей свободы и открытости мира.

Взрыв интереса к древнерусской культуре (читай: и в том числе — северной) был определен выходом в свет книжки Д. Лихачева «Культура Древней Руси» и фундаментального каталога древнерусской живописи Третьяковской галереи В. Антоновой и Н. Мневой. Музейные экспедиции в Архангельскую, Вологодскую области, Карелию сумели в короткий срок вывести из разрушенных храмов выдающиеся памятники древнего искусства. Участившиеся выставки икон, среди них надо особо выделить три, в которых акцент был поставлен на искусство Архангельской, Вологодской областей и Карелии. Это знаменитая московская выставка «Северные письма» и последовавшая за ней книга с тем же названием М. Реформатской, затем блестящая экспозиция Русского музея, посвященная результатам музейных экспедиций в 1966 году, и выставка карельских икон, организованная Савелием Ямщиковым/ Именно в это время создавались новые обширные частные собрания икон. Все это не только спровоцировало невероятный бум по отношению к культуре Севера, но и способствовало резкому росту авторитета отечественной реставрации.

Нельзя не упомянуть и короткую, но содержательную деятельность московского молодежного клуба «Родина» (1965—1968) (одно из неожиданных постоттепельных образований), созданного еще до официозного Общества по охране памятников истории и культуры. Он объединил множество людей разных профессий, открывавших для себя новый мир собственной истории и культуры. Здесь в значительной степени формировалось непредвзятое отношение к духовному наследию прошлого России. Отсюда в летние месяцы, чувствуя себя первопроходцами, растекалась молодежь по северным дорогам. И одним из них был автор этих строк. Там, на Севере, происходили встречи, завязывались новые знакомства, определившие для многих и самые жизненные пути.

Обращаясь вновь к северной теме — «северным письмам» — нельзя не вспомнить своеобразия северных встреч с природой, памятниками, людьми, которые в целом составляли единое целое этой уже неповторимой народной культуры.

Безусловно, одним из главнейших импульсов, вдохновлявших на дальние странствия, была знаменитая кнебелевская «История русского искусства» Игоря Грабаря. Это уникальное издание сохранило для нас в виде черных фотографий бесценные свидетельства могучего творческого духа северной культуры. «Диву даешься, глядя на эту огромную и упорную работу. Сколько нужно было умения и навыка. Чтобы справлять все дело одним топором. Рубили лес и дрова, рубили храмы и избы. Рубили в прямом смысле слова», — писал восторженно Грабарь свыше восьмидесяти лет назад. И это чувство восторженности сохраняло свою свежесть и остроту при своих личных встречах с северной жизнью.

Только благодаря пожелтевшим страницам грабаревских фолиантов мы имеем относительное представление о навсегда утраченных деревянных, да и каменных, шедеврах национального зодчества. Эти тома провоцировали жажду самостоятельного узнавания на месте того, что как-то еще уцелело. Время от времени просачивались в газетах сведения о том, что опять где-то сгорела церковь XVII века. И это было не один раз. В те годы сгорела великая многоглавая церковь в Вытегре (соперница Кижей). На один год я опоздал и не увидел шедевр деревянной шатровой архитектуры — церковь Владимирской Богоматери (1642 г.) в Белой Слуде на Двине. В 1966 году она сгорела от удара молнии. И этот архитектурный мартиролог нескончаем. Не считая множества погибших икон.

Культура архангельских, вологодских, карельских земель стремительно уходила, и надо было успеть застать ее последние следы. Никаких «бедеккеров» не было. Драгоценная книжка И. Бартенева и Б. Федорова «Памятники Русского Севера» вышла в свет лишь в 1968 году, да и была она недоступна. А только начавшие появляться путевые заметки местных краеведов в Архангельске, Вологде были далеки. Все зависело от личной информированности. Большим подспорьем для меня в разработке маршрутов от церкви к церкви был знаменитый атлас академика Петра Симона Палласа (1741—1811), доступный мне в библиотеке музея-усадьбы «Архангельское». Он зафиксировал на своих гравированных картах едва ли не все храмы «медвежьих углов» России. И хотя от многих из них там не осталось и следа воспоминаний, ему можно быть благодарным за то, что он дал нам возможность собственными глазами увидеть необычайные просторы северной земли.

Сейчас перед читателем не исследования и скрупулезные описания архитектурных памятников и даже не путевые дневники. Это несколько впечатлений о «северных письмах» в случайно сохранившихся записях многолетних путешествий шестидесятых годов, дополненных памятью.

Дороги

Преодоление дорог для путешествующих — норма жизни. В поисках свидетельств народной северной культуры использовались все виды транспорта — от поездов, пароходов до попутных машин, телег и собственных ног. По железным дорогам, скромным шоссе, едва видимым тропинкам приходилось продвигаться к искомой цели. Среди множественного их разнообразия особо запомнилась одна, которую можно было соотнести лишь с эпической былинной: «по ней ни пешему не пройти, ни конному проехать». Преодолев ее, мне стало ясно, почему Батый не дошел до Новгорода. Я думаю, что именно с этими оборонными целями она и была включена в изданный «Атлас автомобильных дорог СССР». О ней и пойдет речь.

Все путевые встречи с такими же неуемными странниками приводили, как правило, к обсуждению путей-дорог. Так, будучи на Соловках, наша компания внимательно слушала рассказ двух студенток о пути из Белозерья в Каргополь коротким путем. Дело в том, что архитектурная сокровищница — Каргополь — стоит вдали от железных дорог. Традиционный путь — от железнодорожной станции Няндома. И чтобы попасть в Кириллов, надо было делать большой крюк. А дорога напрямую в Кириллов вроде бы есть, но никто не знал, есть ли там какое-либо сообщение. Так вот эти девушки рискнули. Как потом выяснилось на собственном опыте — они рискнули самым серьезным образом. Потому что эта дорога была просто непроходима. Наверное, в силу молодости не отдаешь отчета о подстерегающих опасностях. Но осознание их проходит позднее. Если, конечно, остался цел. В общем, путь был простой: сначала от Каргополя на попутке надо было доехать до границы Архангельской и Вологодской областей, где расположился леспромхоз. Здесь нужно нанять машину, углубиться в вологодские земли, ну а оттуда и рукой подать, если ходит автобус, до Кириллова.

Лишь к вечеру добрались до леспромхоза. Местечко мрачноватое. Бойкий и любопытный мальчишка с удочкой по-свойски посоветовал здесь не задерживаться. Тут свои нравы, и единственный страж порядка предпочитал на улице в сумерках не показываться. Пришлось срочно уговаривать здешнего шофера за небольшую мзду завести нас в вологодские края до первой деревни. И мы пересекли государственную границу (на этом участке между областями никакой связи) в глубокой тьме. Деревню можно было определить лишь на ощупь. Ни одного огонька. Все жители были в клубе («кино привезли»). Она носила романтическое название — Черная Грязь. Преодолевая разные комические ситуации, мы с трудом нашли ночевку — «девушка-то будет на кровати, а кавалеры на полу». С весьма большим интересом поутру за самоваром хозяева слушали наши планы о походе на Кириллов. Дорога-то, конечно, была. Только никто не помнил, когда кто-то там проезжал в последний раз — то ли год назад, то ли два. Однако, попив чайку и поблагодарив хозяев, мы самонадеянно отправились в путь. Дорога поросла нетронутой травой. На нее наступали чудные сказочные леса. Вскоре показалась деревушка в три дома на берегу хрустальной речки (это не банальность, а такой она была). Шедшая от нее старушка от неожиданности уронила ведро с водой. Прохожих и проезжих она уже давно не помнила. Но бывают чудеса, и вдруг раздались звуки моторов и показалась автомобильная процессия — два мощных агрегата, что-то вроде современных «камазов» и маленький самосвал. Шофер последнего две недели жил в Вытегре и ждал попутчиков. Опасался один ехать. Перед глазами медленно поплыли былинные красоты. Скорость была небольшая. Дай Бог, если удавалось в час проезжать километров десять. Часто самосвал погружался по радиатор в жижу. Тросами вытягивали его на безопасное место. Я не помню по пути больше никакого жилья. Лишь раз — как в сказке — у дороги среди льняных полей оказалась избушка на курьих ножках, от которой шел дивный аромат горячего хлеба. Это была здешняя пекарня. Правда, я так и не понял, почему она здесь — где жилье, где народ. Горячая ржаная буханка была подарком на весь оставшийся день. Лишь часам к семи вечера наш кортеж выехал на нормальную грунтовую дорогу, которая вела к Липину Бору. А там, близ озера, в местной столовой ждала горячая еда — настоящие благоухающие масляные блины. И часов в десять мы достигли долгожданного Кириллова. Эти сто километров за целый день остались на всю жизнь. Должен сказать, что все рассказы об этом переходе у людей здешних вызывали лишь саркастическую улыбку. Просто никто не верил.

Эти небольшие северные заметки я сознательно начал с дорог, потому что без них невозможно полноценно представить себе «письма Русского Севера» во всей их полноте.

Архитектура

Из всех многочисленных Кулиг Архангельской области интересно было попасть в ту, которая находится километрах в восьми от села Пермогорья на Двине и называется еще Драковановой. По В.И. Далю, «кулига» означает выселок, деревня в лесу. И эта таковой и была. Поездка туда была по проселочной дороге сквозь густой лес под мелким моросящим дождиком, обострявшим свежесть хвойных запахов. И вдруг раздавшийся лес уступил место черным мокрым избам. Между ними, словно отстранившись, в туманном просвете стрелой одиноко стояла свеча — колокольня. По высоте с ней равнялись ели. Точнее — она была выше. Ее стройность оттеняла стоявшая невдалеке приземистая церквуха, обращенная в тракторную ремонтную мастерскую. Полусгнившие бревна восьмерика колокольни местами просвечивали насквозь. Еще стоявший, венчавший ее крест напоминал кружево. Новое поколение тренировалось по нему в стрельбе. Велико было искушение взобраться наверх. И оно победило. Подниматься пришлось по пазам выпавших ступенек. На сохранившиеся наступать было опасно. Нога по контуру обуви продавливала набухшую водой и никогда не просыхавшую древесину. Многослойный птичий помет покрывал настил. Но и на него не стоило наступать. При каждом порыве ветра колокольня судорожно вздрагивала. (Кулиговскую колокольню позже разобрали и перевезли в село Лявлю под Архангельском, где создавался музей под открытым небом. А не то любоваться бы нам грабаревскими фотографиями.)

Повезло также и деревянной церкви в Верхней Уфтюге. Ею в 80-х годах занялись реставраторы. Но мне-то пришлось ее видеть еще в первозданном виде. Для этого надо было из Красноборска переправиться на правый берег Двины в запань Дябрино. Оттуда на попутке в кузове с шофером Василием. Жара стояла страшная. Ветер не свистел в ушах. На здешних дорогах скорость не разовьешь. Стоял густой прожаренный запах хвои. Голубое небо сливалось с полями цветущего льна. Тянулись длинные цепи деревень. Вплотную к тракту подступали амбары с широкими навесами. А на берегах синих речек, которые машина переезжала вброд, словно вырезанные по силуэту стояли избы с тесовыми покатыми крышами, нередко украшенными «коньками». Время от времени Василий останавливал машину и с кем-нибудь из пассажиров уходил в такую столетнюю избу к знакомым чайку попить. В этом чувствовалась своеобразная непосредственная патриархальность местных обычаев.

К концу дня показался желтый в солнечном свете шатер. Еще оставалось километров шесть. Потом как-то все раздвинулось и открылся широкий луг, а за ним на холме — долгожданная уфтюжская церковь Димитрия Солунского (XVIII в.). Ее чуть раздавшийся массивный вытянутый шатер на восьмерике едва удерживал высокий четверик. Василий рассказал, что раньше в церкви зерно хранили. А теперь пустая стоит, запертая, чтобы ребятишки не баловались. Позже пришлось убедиться в том, что зерно хранили во всех закрытых деревянных храмах, пока хозяевами не становились галки да вороны, залетавшие сквозь выпавшие тесины. Советского потребительства хватало, чтобы только использовать, а не ремонтировать. Всегда удивляло, как могли сохраниться деревянные церкви, тогда как каменные в своем большинстве были разрушены. Ответ оказался простым. Деревянные использовались как амбары для хранения зерна, а каменные разрушали, чтобы строительный материал получить. Да ничего из последнего не выходило. Строили не так. Вот и стоят одновременно удручающие и прекрасные развалины памятником великим строителям и вандалам. Показательна история одного каменного храма в Заостровье на Двине. На безлесном берегу стоят кустом две шатровые церкви, обшитые тесом. Между ними — руины каменной церкви. Последняя свой облик сохраняла довольно долго. Местные комсомольцы превратили ее в клуб. И надо отдать им должное, приложили немало сил сделать его красивым. Внутри была большая сцена — на месте алтаря, конечно. Пол был застлан, по словам местных жителей, паркетом. Был он теплый. Но недолго веселилась молодежь. Нагрянула партийная комиссия. Углядела в этом идеологический просчет. Клуб закрыли, а здание велено было на кирпичи разобрать. Однако при взрыве от церкви отвалилось несколько глыб, из которых, конечно, никому ни одного кирпичика выковырять и не удалось. Осталась деревня и без замечательного храма, и без приличного клуба. Так власть результативно покончила и с религией, и с культурой.

Особенно успешно борьба с религией проходила, наверное, в Шенкурском районе. На гравированных картах Палласа крестиками отмечены храмы. Церкви стояли в самом Шенкурске, Сийском, Кицком, Ямскогорском, Богословском, Есиповском, Усть-Паденьге, Усть-Пуйском, Суланде, Самсоновском, Дудкинской, Осередском, Канцгарском и множестве других мест. Атлас пытливого академика долго нас водил по красотам здешних мест, но от церковной архитектуры осталась лишь пара милых шатровых часовенок да поздняя церковь в Литвинове, из которой происходит чудесная праздничная икона XVI века «Чудо Георгия о змие», ныне находящаяся в Третьяковской галерее. Некогда ею было заколочено окно, пока один писатель не вывез ее в Москву. Но это другая история.

В поисках древних памятников мы оказались на реке Мехреньге. По ней лихой и крепко пьяный парень повез нас в лодке-долбленке в далекую деревню. Близился вечер. В тихой воде не широкой реки отражались стоящие на берегу ели. В какой-то момент терялось ощущение реальности. И через часа три на глади воды появились перевернутые избы и луна. Переночевав на повети, мы были разбужены громким зычным голосом. Оказалось — пробуют громкоговорители. Их установили на столбах посреди деревни. Но деревня доживала последние дни. Здесь жило несколько стариков, которым зимой продукты подвозили на волокушах, а летом проезда, кроме водного, не было никакого. В памяти осталась чудная нетронутая природа и на отшибе стоявшая маленькая избушка, арендованная «Металлсырьем». Там на полу была гора меди — подсвечники, ендовы, рукомои, о которых мог бы мечтать любой музей. Но... все это, сданное за копейки, предназначалось на переплавку. И никакие уговоры и деньги не могли ничего изменить.

Но вернемся снова на Двину. На одном из ее притоков, маленькой речке Емце, стоит село Сельцо. Уменьшительное название никак не соотносится с тем, что было перед глазами. Оно некогда славилось своими местными ярмарками. Может, поэтому здесь, как нигде, была ощутима особая широта человеческой натуры, ее особый размах. Может быть, именно он сказался в строительстве таких мощных изб на высоких подклетях. Но главной их особенностью являются широкие стрехи громадных покатых кровель, снизу расписанные многоцветными и геометрическими орнаментами, заполненными розанами и ягодами. Эта часть деревенского декора, честно говоря, мне более нигде не встречалась. Хотя, говорят, подобные орнаменты можно встретить в Вологодской области в районе Тотьмы. Естественно, что вряд ли кто из современных владельцев сейчас озабочен сохранностью уникальной, более чем столетней живописи народных мастеров.

Кроме росписей под стрехами, Сельцо еще отмечено монументальной шатровой церковью, которая подобно маяку стоит над крутым берегом Емцы, являясь главной доминантой села/ Явно рассчитанная на большие наплывы молящихся в периоды ярмарок, она царит над окрестностями. Насколько мне известно, этот храм также ждет своего исследователя.

В том же районе мне и моим друзьям пришлось, наверное, быть последними свидетелями земного бытия чудного храмика святого Георгия в Средней Ваймуге. Его можно было бы назвать шедевром кубового покрытия, пришедшего на смену изгнанным церковью шатрам. По словам местных жителей, церковь лет восемьдесят назад перевезли сюда из Верхней Ваймуги. Близ него разыгрывались своеобразные мистерии, свидетельствуя о неизбывных следах далеких языческих обрядов. Весной в Георгиев день крестьяне забивали лося и его кровью кропили лошадей и коров, предохраняя их, таким образом, от всяческой напасти. Но менялись времена, менялись нравы. В 1926 году церковь закрыли и стали в ней зерно хранить, пока крыша не прохудилась. А латать ее было, как и повсюду, во всех деревянных храмах, лень. Стала церквушка бельмом на глазу. И вот покосившийся игрушечный храм 18 августа 1967 года разметал по бревнам налетевший ураган. Как говорят старушки, его Бог и прибрал.

Увы, это судьба немногих оставшихся деревянных храмов. Уже сейчас, совсем недавно, в 1997 году, сгорела церковь на Нижм-озере, оставшаяся в памяти на картинах московской художницы Тамары Гусевой. И надо низко поклониться тем художникам, которые, не боясь невзгод, забирались, увешанные тяжелейшими этюдниками и рюкзаками с красками, в северные дебри, чтобы сохранить в памяти потомков эти хрупкие создания человеческого духа и рук. Среди многих из них я бы назвал Николая Александровича Белавина, который посвятил всю свою жизнь этой теме и чье творчество еще не получило достойной оценки современников.

В лучшем положении оказывались те церкви, чьи рубленые из вековых бревен четверики и восьмерики были обшиты в XIX веке тесовыми досками. Несмотря на гладкую, мышиного цвета «упаковку», эти памятники и поныне заставляют восхищаться безошибочно тактичным вкусом и природным архитектурным интеллектом безымянных строителей. Едва ли не в первую очередь поражает идеальная «вписанность» в пейзаж. И сразу в памяти возникает Георгиевский храм в Пермогорье (1664 г.). Он стоит на самой кромке высокого левого берега Двины. Чуть поодаль от него — полуразрушенный белый каменный храм. Широкие луговые просторы изрезаны узкими, глубокими, ниспадающими к реке оврагами, заросшими черными елями. Их макушки торчат словно из под земли, образуя своеобразные ограды храмов. Точеный силуэт Георгиевской церкви читается издалека от реки. В архитектуре храма тонко сочетаются древний тип церкви, рубленой «клетски», то есть в виде клети — обычного помещения с окнами и дверями, с более поздним ярусным типом, занесенным на Север в начале XVII столетия. Этот ярус — небольшой четверик, на котором во все четыре части света смотрят «бочки» — округлые покрытия, увенчанные тремя главками.

Несмотря на то, что в громадном селе Черевкове, вытянувшемся по обеим сторонам дороги, церковь не сохранилась, его имело смысл увидеть. Здесь сложился какой-то ни на что не похожий местный дизайн. Черевковские дома словно покрыты какой-то паутиной, белым кружевом, ярко выделявшимся на темном фоне старых бревен. Это кружево было в виде орнаментально вырезанных дощечек, сплошь покрывавших поверхность каждого дома. Это поистине — северное чудо. Но потомки искусных резчиков и строителей пошли дальше. Они украсили родное село наглядной агитацией в виде множества громадных плакатов. И не бумажных или фанерных, а из сосновых досок. Нерез каждые пятьдесят метров по обеим сторонам дороги были установлены бревенчатые столбы с деревянными щитами, выкрашенными в красный цвет и громогласно призывавшими к чему-то несбыточному.

Однако и в Черевкове нашлись люди, которым была близка собственная история и культура. Их силами был создан народный музей, собиравший драгоценные свидетельства прошлого. Кстати, такие музеи в эти годы возникали во многих местах — в Красноборске, например. В трех километрах от Емецка здешний гончар Семен Аксенов открыл музей керамики. Слава Богу, еще не все потеряно.

Народные мастера

Одним из главнейших компонентов северных поездок шестидесятых годов для многих был поиск икон, и обязательно древних. Кому-то что-то удавалось найти, кому-то нет. Одни за ними охотились с коммерческими целями, другие — чтобы создать свои коллекции. И эти «охотники» нередко оказывались оперативнее музейных экспедиций. Но, как бы там ни было, с иной временной дистанции следует признать, что все вывезенное иконописное наследие, в частных ли руках, в музейных ли фондах, все-таки сохранено. Во всяком случае, в круг интересов автора этих строк во время северных поездок эта тема не входила. Однако, когда я попал в дом одной старушки в одной из деревень куста Белая Слуда, было чему подивиться. Все стены снизу доверху были увешаны иконами. Подробно их рассмотреть строгая хозяйка не дала, но, по-видимому, работы XVII века вполне могли там быть. Робкую попытку купить-продать она сразу пресекла и не без задней мысли, надо полагать, сообщила, что ее зять — начальник красноборской милиции. На вопрос о старых книгах, старушка немного подумала, полезла на чердак и из громадного сундука, видимого снизу (наверх никого не пустила), вытащила для каждого из присутствовавших по книге. И не забыла цену назвать. Мой экземпляр теперь находится в Музее фресок Дионисия в Ферапонтове.

Чаще и больше на пути через многие деревни к местам, освященным существованием деревянных храмов, попадались прялки. Отношение к ним было разное. В домах, где уже не было стариков, связывавших жизнь поколений, прялки отправлялись в сарай «на дрова». За небольшую мзду, а нередко и без нее, добродушно отдавали их хозяева в новые руки. И эти руки спасали нарядные, веселые, яркие незатейливые создания крестьянского быта. Знаковый рисунок, орнамент, цвет в росписях на прялках были адресными. Они свидетельствовали о прочных, устоявшихся региональных изобразительных программах, которые позволяли четко определить границы их бытования и миграции. Например, через ярмарку в Сельце, о котором уже упоминалось, мезенские прялки попадали в разные районы Северной Двины.

Добрейшая Александра Антоновна протерла прялку и вынесла ее на солнце. По плоскости ее «лопаты», сметая все на пути, летела огненная кобылица. Ее стремительный абрис был заполнен горячей красной краской. Легкий изящный рисунок прялки был сродни мезенским, на которых пасутся целые табуны. Каким ветром занесло сюда, в Рато-Наволок, этот мотив, распространенный в четких границах Мезени и явно заимствованный оттуда? Александра Антоновна сослалась на то же Сельцо, в котором жил Иван Андреевич Хорлов. Он и писал такие прялки. А свою она бережет, потому что еще прядет.

Из разговоров удалось узнать, что Хордовых было здесь немало. Их родство не совсем ясно, но упоминались они вместе. Федор Николаевич Хорлов — дед. Николай Андреевич Хорлов, Мария Алексеевна Хорлова, Андрей Афанасьевич, который умер в возрасте восьмидесяти семи лет в 1925 году. И самый известный — Иван Андреевич Хорлов. Он умер в возрасте сорока семи лет в 1930 году. «Простудился, когда дом белил на угорье».

Действительно, хорловские лошадки встречаются повсюду в районах рек Емцы, Ваймуги и Мехреньги. И работают на них старушки в Чурозгоре, Мякурье, Муртах. Повсюду хозяйки знают имя Хорлова, и именно поэтому берегут его прялки как зеницу ока. Это ли не настоящее народное признание художника.

Литературные вплетения в прялочное убранство — отдельная тема для исследования. Это и авторские, и владельческие надписи. На прялке из под Сухарева надпись — «Писала Феклония Дорофеевна Аксенова и потписалъ Сергей Степанович Аксенов». На Мехреньге встретилась прялка с монограммой «МАХ», то есть Мария Алексеевна Хорлова. Но чаще встречаются стихи, в которых порой слышатся интонации «жестокого» романса (автор наверняка побывал в городе), порой — частушки. Приведу некоторые из них, списанные с сохранившихся прялок в разных местах:

Не хотел тебе открыться,

&а неволя заставлят.

На тебе хотел жениться,

^а соседи не велят.

Сладко было спознаваться

Мне красавица с тобой.

А трудно было расставаться

Словно будто бы как с душой.

Овин позолотишь,

а есть захочешь.

Не Иван ли Андреевич Хорлов имелся в виду в следующих стихах:

Слепите . .. (утрачено) из глины,

Наймите Ваньку Мараля.

Он нарисует вам картину

Про все великие дела.

Прялочное производство просуществовало довольно долго. Встречалось множество прялок, датированных 1929 и 1930 годами. Не исключаю, что их производили и до самой войны. Ну а после войны их использовали, как это удалось воочию увидеть, и до наших дней. На одной из них в радостный красно-желтый орнамент был вписан серп и молот.

Иные шедевры народного искусства можно встретить в верховьях Северной Двины. В одном из домов деревни

Толша (куст Белая Слуда) нас обступила живопись. Она покрывала все: двери, полки, торцы полатей. На темнокрасном фоне цвели большие синие цветы, пели птицы. Хозяйка виновато призналась, что недавно закрасила подпись художника. Она и сама не знает, как это получилось, и сестры ее ругали. Но она запомнила, что было написано: «Красил Николай Юркин, 1887 год». Вот еще один мастер, еще один удивительный художник. В Красноборском районе можно найти его уникальные росписи и в Кулиге Драковановой (куст Пермогорье), и в Исакове (куст Уфтюга). Как-то разговорившись с одной женщиной на пристани, я узнал, что в доме ее отца Василия Яковлевича вся изба тоже расписана Юркиным, который пометил свою работу 1928 годом. Уже много позже и совсем в другом месте, в Верхней Синячихе под Екатеринбургом, я увидел уральские росписи домов. При всей их разности с двинскими (юркинскими) — одно было общее: изумительное чувство цвета и условной формы, как будто бы все это писал между делом Матисс.

Безусловно, названным не исчерпываются проявления народного творчества. Мне приходилось видеть и дивно изукрашенные сундуки, и множество резных изделий — пряничных досок, различных хозяйственных предметов из дерева, глины, кованного металла. И в каждом из них проявлялось необъяснимое чувство формы, декора, цвета, фантазии, как будто их создатели прошли школу Строгановки, Баухауза и Ритвельда.

Хорошо бы это все сохранилось. Многое попало в музеи, но, увы, многое и безвозвратно сгинуло. Но самое худшее, что могут исчезнуть и музеи, хранящие народное добро.

Михаил КРАСИЛИН

Все фотографии архитектурных памятников выполнены автором статьи во время поездок по Северу в 1960-х годах. Фото икон с выставки.

Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 99 (сентябрь 2012), стр.68