История одной находки
Осенью 2011 года, изучая картины на выставке «Парижская школа» в ГМИИ им. А.С. Пушкина, я внезапно догадался, кто был мужем Веры Рохлиной (Шлезингер), работа которой — «Портрет мужа художницы» — была представлена на выставке. Им оказался всемирно известный филателист, владелец парижского филателистического торгового дома «Maison ROMEKO» Серж Роклинг. Я доказал это в статье, опубликованной в № 4 журнала «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования» за 2012 год. Вера Шлезингер в 1918— 1919 годах занималась в художественной школе Александры Экстер (ил. 2) в Киеве (ил. 3). В 1919-м она познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Рохлиным, филателистом, сыном тифлисского присяжного поверенного Захария Яковлевича Рохлина. Работая над той статьей, я уже знал, что среди учениц школы А. Экстер была и Надежда Яковлевна Хазина, впоследствии — Мандельштам (ил. 1). Еще в 2010 году Ю.Л. Фрейдин, душеприказчик Н.Я. Мандельштам, сообщил мне, что в одной московской коллекции «всплыла» акварель Н.Я. Хазиной и, кажется, она продается. Я сразу выразил желание приобрести этот неожиданный «артефакт», но процесс растянулся на два года. Только в самом конце 2012 года работа, наконец, попала в мою коллекцию (ил. 4). Акварель выполнена в стиле, характерном для школы Александры Экстер (ил. 5—6).
Приведу текст экспертного заключения Научно-исследовательской независимой экспертизы имени П.М. Третьякова (ил. 7):
«Хазина Надежда Яковлевна. 1899—1980. Пейзаж. Киев, 1919. Бумага, акварель. 21,5x29. На обороте надпись графитным карандашом: «Н.Я. Хазина, 1919, Кiев» (ил. 8). Хазина (Мандельштам) Надежда Яковлевна — жена поэта О.Э. Мандельштама. В 1918—1919 годах училась в мастерской А. Экстер в Киеве. Отсутствие достоверных работ Н. Хазиной, могущих служить эталонными для экспертизы данного произведения, не позволяет безоговорочно подтвердить ее авторство и подлинность произведения. Мною был сделан запрос в Государственный литературный музей (Москва) и РГАЛИ, также при проведении экспертизы я пользовалась консультациями известного «мандельштамоведа», душеприказчика Н.Я. Мандельштам Ю.Л. Фрейдина, засвидетельствовавшего, что ни в одном архиве и музее (включая киевские и зарубежные музеи и архивы) не имеется рисунков Хазиной. Он подтвердил сходство почерка надписи на обороте с почерком Хазиной, заметив, тем не менее, что ему известны образцы ее почерка только более позднего времени. Следовательно, мы располагаем только косвенными подтверждениями авторства Н.Я. Хазиной:
• Именно в это время (1919) Хазина занималась в студии А. Экстер в Киеве. Пластическое решение акварели Хазиной вполне соответствует стилистике, характерной для работ учащихся этой студии.
• По свидетельству Ю. Фрейдина почерк надписи на обороте имеет сходство с почерком Н.Я. Мандельштам.
Материал (бумага) и естественное старение акварели соответствуют заявленному времени.
• Акварель происходит из хорошей коллекции, которая располагает немалым количеством качественных произведений искусства.
• Ну и, наконец, соображение, возможно, не совсем научного характера, но также имеющее в данном случае значение: при полном отсутствии известных работ Н. Хазиной и практической неизвестности ее как художника, никому не пришло бы в голову специально изготовить фальшивый рисунок с ее подписью. Изготовление подобной фальшивки было бы бесперспективно с коммерческой точки зрения.
Таким образом, хотя мы и не располагаем безусловными доказательствами авторства, акварель, скорее всего, выполнена Н. Хазиной. Рисунок является уникальным документом и мог бы удачно пополнить фонды изобразительного искусства Литературного музея или любую частную коллекцию, ориентированную не на коммерческий успех экспонатов, а на их историко-культурное значение. Произведение имеет несомненную антикварную ценность.
Эксперт, кандидат искусствоведения Т.В. Горячева».
1 мая 1919 года Надежда Хазина познакомилась с великим русским поэтом Осипом Эмильевичем Мандельштамом. В материале «Тот самый Первомай» Михаил Кальницкий (Киев) пишет:
«К празднику 1 мая 1919 г. в помещении драматического театра «Соловцов» в Киеве [нынешний Театр имени И. Франко] приурочили премьеру спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»). Так называлась испанская деревня, жители которой восстали против сеньора, гнусно обесчестившего прекрасную Лоуренсию. Спектакль поставил выдающийся режиссер Константин Марджанов [Марджанишвили], в постановке участвовали лучшие силы театра. Она пользовалась оглушительным успехом. Посильное участие в этой постановке приняли воспитанники студии Экстер. Один из ее учеников — Исаак Рабинович — стал сценографом спектакля, а помощницей его была Надя Хазина. После представления они вместе с артистами выходили на поклоны».
Творческая молодежь продолжила празднование в так называемом «ХЛАМе» — ночном клубе художников, литераторов, артистов, музыкантов, размещавшемся в подвале гостиници «Континенталь» (ил. 9). По воспоминаниям Надежды Яковлевны, в гостинице поселили приехавших из Харькова правителей второго и третьего ранга, к которым Мандельштаму удалось пристроиться в их поезде, и ему по недоразумению отвели отличный номер в той же гостинице. Судьбе было угодно, чтобы Осип и Надежда столкнулись в «ХЛАМе» и обратили друг на друга внимание. «Мы легко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года», — писала Надежда Яковлевна об этой встрече.
С произведениями О.Э. Мандельштама я впервые познакомился в конце 70-х годов в Москве. Скажу откровенно: не сразу мне удалось «прорваться» в необычайный «строй» поэзии Мандельштама, но, раз «прорвавшись», я стал ее адептом навсегда. Позже я прочел воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта. Эти воспоминания, особенно «Вторая книга», вызвали неоднозначные мнения и целую полемику в литературе, связанную с позже опубликованными воспоминаниями Эммы Герштейн. Я здесь не буду вдаваться в подробности литературных перипетий. Меня интересует другой факт, а именно — визуальное творчество Надежды Яковлевны, ее путь художника. Я бы назвал ее творческий путь «абортивным», то есть на ранней стадии развития творчества произошло прерывание этого пути. Никто не знает, как сложилась бы судьба Надежды Хазиной, если бы «прерывание» не наступило. Может быть, она стала художником масштаба Веры Рохлиной, работы которой, особенно выполненные в стиле школы А. Экстер, сегодня высоко ценятся, но этого не произошло. Надежда Яковлевна, выйдя замуж за Осипа Эмильевича, отказалась от собственного творчества и полностью «растворилась» в литературной деятельности и жизни мужа. Позже она уничтожила все свои живописные и графические работы.
Итак, я стал обладателем единственной, по-видимому, сохранившейся работы Н.Я. Хазиной. Акварель происходит из хорошей коллекции, но провенанс ее неясен. Учитывая, что Надежда Яковлевна уничтожила свои произведения, можно предполагать, что работа оставалась в мастерской Экстер, а затем каким-то образом попала в частные руки. Другая версия, подсказанная мне Ю.Л. Фрейдиным, заключается в том, что акварель была подарена Надеждой Яковлевной кому-то из друзей или родственников. Именно поэтому она так четко подписана: «Н.Я. Хазина». Работа выглядит несколько странно, я бы даже сказал — сюрреалистично. Пейзаж изображает позднюю весну или лето, то есть относится ко времени знакомства Надежды Яковлевны с Осипом Эмильевичем. Тугие зеленые купы деревьев с элементами желтизны на дальнем плане напоминают подобные изображения деревьев в работах наставницы — А. Экстер. На ближнем плане — два «кубистических» строения со странными «подслеповатыми» окнами и высокий сплошной забор, треугольником окружающий замкнутый дворик, в котором — еще одно дерево. Красный квадрат в левой части картины трудно интерпретировать — это могут быть ржавые ворота или глухая стена небольшого кирпичного строения. В целом композиция напоминает заброшенные где-то на окраине дома с выбитыми стеклами, ни одной человеческой фигуры. Замкнутый треугольный дворик невольно вызывает ассоциацию с тюремным двором.
В связи с творческой позицией Надежды Яковлевны, хочу привести стихотворение Осипа Мандельштама, давно врезавшееся в мою память. Точный смысл этого стихотворения долгое время оставался для меня неясен, но оно бередило мое сердце:
Вернись в смесительное лоно,
Откуда, Лия, ты пришла,
За то, что солнцу Илиона
Ты желтый сумрак предпочла.
Иди, никто тебя не тронет,
На грудь отца в глухую ночь
Пускай главу свою уронит
Кровосмесительница дочь.
Но роковая перемена
В тебе исполниться должна —
Ты будешь Лия, не Елена,
Не потому наречена,
Что царской крови тяжелее
Струиться в жилах, чем другой,
Нет, ты полюбишь иудея,
Исчезнешь в нем, и Бог с тобой.
Некоторая затуманенность смыслов, неоднозначность, пространственные и временные «сдвиги» вообще характерны для произведений О. Мандельштама и явно прослеживаются в этом загадочном стихотворении. Какая связь между античной Еленой и библейской Лией? Вот что писала Н.Я. Мандельштам во «Второй книге»:
«Так бывает, что смысл стихов, заложенная в них поэтическая мысль не сразу доходит до того, кто их сочинил... они сами не знают, как оно возникло... меня изумляет, что были поэты, заранее писавшие в прозе «план» будущего стихотворения. Или другие, излагавшие в стихах втолкованную им мысль... Это первичное овладение мыслью и словом, а затем они становятся неразделимыми, и слово только выявляет мысль... я остро различаю у любого поэта стихотворение, возникшее из глубин сознания, и стихи, излагающие мысль».
То есть Надежда Яковлевна говорит в этом абзаце о «спонтанном», интуитивном творчестве, по сути дела, речь идет о «дионисийском» начале. Концепцию «аполлонического» и «дионисийского» начал в искусстве и в человеческом сознании впервые сформулировал Шеллинг, а развил эту теорию Ницше в своем знаменитом произведении «Рождение трагедии из духа музыки». Условно говоря, Аполлон символизирует «мир сновидения», а Дионис — «мир опьянения». Аполлоническая ясность противопоставляется бурной и смутной дионисийской порывистости. Я не буду здесь углубляться в эту теорию, но мне кажется, что равновесие аполлонического и дионисийского начал в произведении искусства, их сбалансированность чрезвычайно важны. Один из любимых поэтов О. Мандельштама — Эдгар По ярко демонстрирует свою способность к поддержанию такого баланса, например, в «Вороне». В одной из статей — «The Philosophy of Composition» (1846) — он описывает историю создания этого знаменитого стихотворения как основанную на математическом расчете, в то же время совершенно очевидно, что и «дионисийское» здесь ярко выражено, и вообще считается, что «математическое» описание композиции «Ворона» сделано им a-posteriori. О.Э. Мандельштаму, с моей точки зрения, также блестяще удается соблюдать баланс аполлонической ясности и дионисийского порыва, то есть за внешней «спонтанностью» произведений скрывается точный расчет, продуманные смыслы.
Считается, что вышеприведенное стихотворение Мандельштама написано в 1920 году, в Крыму, куда Осип Эмильевич, влюбленный в свою будущую жену, приехал из Киева, и обращено к Надежде Яковлевне. Сама Надежда Яковлевна называла эти стихи «таинственными крымскими стихами», в которых она чувствовала какой-то подвох. Вот что еще она пишет об этом стихотворении:
«У Мандельштама есть странное стихотворение, написанное в Крыму, когда он думал обо мне. Смысл этих стихов он открыл мне не сразу: в юности я бы взбунтовалась, узнав, какую участь он мне предрек. Это стихи про женщину, которая будет наречена Лией, а не Еленой «за то, что солнцу Илиона ты желтый сумрак предпочла». Вероятно, наша связь остро пробудила в нем сознание своей принадлежности к еврейству, родовой момент, чувство связи с родом: я была единственной еврейкой в его жизни. Евреев же он ощущал как одну семью — отсюда тема кровосмесительства: «Иди, никто тебя не тронет, на грудь отца в глухую ночь пускай главу свою уронит кровосмесительница дочь...» Дочери, полюбившей иудея, предстояло отказаться от себя и раствориться в нем: «Нет, ты полюбишь иудея, исчезнешь в нем и Бог с тобой...» Это жестокие и странные стихи для человека, который скучает по женщине, оторванной от него фронтами гражданской войны... От меня он хотел одного— чтобы я отдала ему свою жизнь, осталась не собой, а частью его существа. Однажды, когда он доказывал мне, что я не только принадлежу ему, но являюсь частью его существа, я вспомнила стихи про Лию. Библейская Лия - нелюбимая жена. И я сказала: "Я ж теперь знаю, о ком эти стихи...» Он, как оказалось, окрестил Лией дочь Лота. Тогда-то он мне признался, что, написав эти, стихи, он сам не сразу понял, о ком они. Как-то ночью, думая обо мне, он вдруг увидел, что это я должна прийти к нему, как дочери к Лоту. Стихи о Лии, полюбившей еврея, возникли из самых недр сознания, были неожиданностью для самого Мандельштама, который как будто искал во мне только нежности, и он просто не хотел их понять, но они предопределили мою судьбу... Он твердо верил, что я умру тогда же, когда он, а если случайно раньше, то он поспешит за мной».
Новгородский литературовед В. Мусатов считает, что Мандельштам не мог произвольно назвать дочь Лота Лией. Здесь, по мнению Мусатова, имеет место сознательная контаминация двух библейских сюжетов. Лия менее красива и менее желанна для Иакова, чем Рахиль. В. Мусатов делает предположение, что Елена символизирует в стихотворении другую возлюбленную Мандельштама — Ольгу Арбенину (Гильденбрандт). Мандельштам как бы делает твердый шаг в сторону Нади Хазиной — Лии, отказываясь от «европеянки» — Арбениной (ил. 10). Далее В. Мусатов рассуждает следующим образом: «Что касается выбора имени Лия, то он тоже закономерен. Дело, конечно, не в том, что Надежда Яковлевна была «нелюбимой женой» — совсем наоборот. Но по библейскому сюжету Лия уступает желанной Рахили в красоте. Здесь она неизбежно уступает в том же Елене, символу красоты античной. Вот — портрет Нади Хазиной, оставленный Ольгой Ваксель и, конечно, нарисованный на фоне «петербургского» канона: «Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми и прямыми волосами». И все же именно Лии суждено было стать первой женой Иакова. В мандельштамовском обращении к Лии — приятие судьбы, осознание неизбежности «роковой перемены» и окончательное расставание с «европе- янкой». Кстати, интуитивно Надежда Яковлевна эту подоплеку ощущала достаточно глубоко, и в ее мемуарах неприязнь к «европеянкам», встречавшимся на пути Мандельштама, звучит весьма отчетливо».
В. Мусатов заключает: «Роковая перемена» совершалась в облике женщины, поставленной в центр лирики Мандельштама. Если Елена несла с собою память о «солнце Илиона», мифа, то Лия символизировала возвращение в «желтый сумрак» иудейства». Такая интерпретация ведет к изменению даты написания стихотворения: оно создано не в 20-м году в Крыму, как сказал Мандельштам Надежде Яковлевне, а в 21-м, когда закончился роман Осипа Эмильевича с Арбениной.
Перейду теперь из царства Аполлона и Дионисия к «ведомству» Меркурия. В связи с текстом экспертного заключения можно отметить, что «артефакт», доставшийся мне, действительно не имеет никакого отношения к «коммерческому успеху». Задержка во времени между его «обнаружением» и поступлением в мою коллекцию обусловлена попытками прежних владельцев «пристроить» экспонат по более выгодной цене, но попытки эти оказались тщетными. Подобные артефакты предназначены для узкого круга ценителей. Основная тема моей коллекции — искусство второй половины XX века и современное русское искусство. Крайне редко я приобретаю для своего собрания работы художников более раннего периода. Речь об этом может идти в тех случаях, когда художники старшего поколения оказывали прямое влияние или были каким-то образом связаны с художниками интересующего меня круга. Так, в моем собрании имеются работы М.С. Перуцкого, А.М. Глускина, А.И. Порет, В.А. Фаворского. Хотелось бы иметь и вещи Р.Р. Фалька, А.В. Фонвизина, М.Т. Хазанова. Мне известно, что Н.Я. Мандельштам во время своей жизни в Москве в 60-е годы общалась с художниками-нонконформистами. Надежда Яковлевна, возможно, была одним из тех «связующих звеньев», которые не позволили окончательно «распасться связи времен», дали возможность провести линию от Серебряного века к современному русскому искусству.
И еще одно замечание в связи со всей историей. Оно касается «этической», если можно так выразиться, стороны творчества. Проблема этики в художественном творчестве — одна из самых острых и неясных. Этика и свободное искусство — трудно согласуемые вещи. С древнейших времен музы поэтов и художников, с одной стороны, являлись «стимулами» к созданию великих творений, с другой — скорее, приносили несчастья и страдания авторам бессмертных строк. Достаточно вспомнить Лесбию Катулла, Виоланту Тициана и так далее. Рискуя подвергнуться критике, я упомянул бы в этом ряду и Наталию Николаевну Пушкину, Марину Павловну Басманову. Надежда Яковлевна Хазина (Мандельштам) представляет противоположную линию. Она себя, свое собственное «я» и даже свое творчество принесла в жертву гению мужа. При известной своей «нетерпимости», отмеченной Иосифом Бродским, Надежда Яковлевна в то же время как будто исповедовала «автономию» и трансцендентальность морали в духе кантовского учения, изложенного в «Метафизике нравственности». Тем самым она вошла в историю не смутной тенью гениального поэта, а его «alter ego», сподвижником и единомышленником. Этическую сторону подвижничества Надежды Яковлевны Мандельштам подчеркивает в своем некрологе и Иосиф Бродский.
Михаил АЛШИБАЯ
Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 105 (апрель 2013), стр.14