Бытовое серебро — непременная часть монастырского обихода. В этой публикации представлены произведения из бывшего собрания Троице-Сергиевой Лавры, входившие ранее в состав его уникальной сокровищницы, а сегодня хранящиеся в собрании Сергиево-Посадского музея-заповедника.
Среди произведений древнерусского бытового серебра особое внимание привлекают питьевые, пиршественные сосуды. Это наиболее типичные и интересные по форме и художественной выразительности образцы самобытной национальной русской посуды, которую использовали в быту люди различных слоев общества. Самые ценные экземпляры находились в царских или монастырских сокровищницах.
Такую посуду берегли, а в государственных и церковных хранилищах она состояла на специальном учете, и, судя по сохранившимся изделиям и письменным источникам, здесь даже определяли вес каждого предмета и оценивали его в денежных единицах того времени. Со временем эти изделия приобретали значение памятников старины и фамильных реликвий, передаваемых по наследству из поколения в поколение, или, по сложившейся традиции, в качестве вкладов попадали в монастыри. Неслучайно, владельцы этой драгоценной утвари стремились в надписях на вещах увековечить свои имена.
Дошедшие до нас изделия, представленные в основном в различных музеях страны, относятся к XV — XVII векам. Особое место среди них занимают ковши, древнейшие питьевые сосуды. По археологическим находкам они известны с XII — XIII веков, а первые упоминания о них в письменных источниках встречаются еще в XIV столетии. Ковши предназначались главным образом для питья и разливания напитков. В зависимости от этого они различались по форме, величине и характеру украшений. Со временем их функции становились многообразнее, что нашло отражение и в специфических названиях ковшей: «питьи», «выносные», «хоромные», «жалованные», «ковши-лебеди», «погребные», «медвяные», «винные», «водосвятные» и др. Редчайшими образцами ковшей «питьи» являются два широко известных сосуда из бывшего собрания Троице-Сергиевой Лавры: новгородского посадника Григория Кирилловича Посахно (1428 — 1436, илл. 1) и московского боярина Петра Михайловича Плещеева (конец XV — начало XVI в., илл. 2). Несмотря на разное происхождение (новгородское и московское) ковши мало отличаются друг от друга. Их плавная округлая форма и выразительные силуэты напоминают очертание ладьи или водоплавающей птицы. Скромные украшения на ручках (пелюстях) в виде литой ажурной пластины на новгородском ковше и двух словно плывущих навстречу резных рыбок — на московском подчеркивают их особенности. На обоих предметах — имена их владельцев. Позолоченная резная надпись на новгородском ковше «А се ковш посадника новгородцко Григорья Кюриловича» проходит по венцу тулова и воспринимается как украшение изделия; а надпись на московском ковше, состоящая из двух слов: «Петр Михайлович», находится внутри на плоской мишени.
Во Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря 1673 года встречаются такие названия ковшей, как «плавкий», «плавный» или «плавной». Так, например, ковш «плавной» был вложен в Троице-Сергиев монастырь княгиней старицей Киликией Ушатой в 1551 году (илл. 3). К сожалению, со временем он подвергся основательной переделке, сильно изменившей его первоначальный облик. На нем появился целый ряд дополнительных украшений, таких, как поддон, геральдический щит на ручке, припаянный литой бюст на носике, круглая мишень внутри ковша с растительным орнаментом, а на ней — фигурка литого льва. Выполненный в форме ладьи, с носиком и ручкой, он выглядит довольно изящно. Ковши с названием «плавные» или «плавкие» неоднократно встречаются среди вкладов в монастырь. Так, в 1537 году два «плавких» ковша и один «питий» вложил ростовский архиепископ Кирилл, в 1552 году ковш «серебрян плавной» поступил от Власа Григорьева сына Селезнева. Какова разница между ковшами «питьи» и «плавкими» или «плавными» — нам не известно. Ясно одно: ковшом «питьй» в форме ладьи было удобнее и черпать жидкость, и пить из него.
Наряду с малыми ковшами существовали и другие — так называемые «выносные». Они были большой емкости, более нарядные, на них тоже обозначали имя владельца. Характерный образец такого изделия — «выносной» ковш первой трети XVI века, принадлежавший московскому князю Василию III (илл. 4). Надпись с именем владельца помещена в четырех крупных, симметрично расставленных клеймах.
Возможно, подобные ковши использовали в обряде провозглашения «заздравных чаш» или «здравниц». Пили обычно меда вкруговую при великокняжеских и царских столах после обеда, а в монастырях — при братских трапезах. Нередко это подтверждают и надписи на ковшах, например, как на уже упомянутом ковше Киликии Ушатой: «Ковш пити из него на здравие моля бога хваля государя поминая друга милов(ого)».
Заздравные «чаши» пили не только из ковшей, но и из специально предназначенных для этого обряда чаш, а позднее — из братин и чарок. Такую широко известную чашу в 1654 году вложил в Троице-Сергиев монастырь царь Иван IV Грозный. Эта великолепная чаша, выполненная в мастерских Московского Кремля, представляет собой сосуд полусферической формы на высоком стояне с яблоком и на поддоне. Тулово у нее — ложчатое, чеканное, на котором в двенадцати фигурных клеймах вычеканена вкладная надпись: «Лета 7072 (1564) г. сию чашу дал ц(а)рь и г(осу)д(а)рь и велики княз(ь) Иван Васил(ь)евич всея Роуси по князе Василе по Михаиловиче по Глиньском. А весу в ней 5 гривенок и 7 золотники» (илл. 5). Наведенная вязью со сложным и красивым начертанием букв, она, по существу, заменила собой орнаментальный узор. А по венцу тулова начертана другая надпись, раскрывающая ее назначение: «Чаша твоя упоевающа мя яко державна и милость твоя поженет мя во вся дни живота моего. Требующим ума рече приидете и ядите мои хлеб и пиите вино еже черпах вам оставите безумие и живи будете». Позже, в 1617 году, она была выкуплена и вновь вложена в Троицкий монастырь архимандритом Дионисием (Зобниновским), где ее стали использовать как водосвятную.
В настоящее время сохранившиеся заздравные чаши — большая редкость. Даже в древнем собрании Троице-Сергиева монастыря, самом полном по составу и видам бытового серебра, их только две. Вторая — чаша XVI — XVII веков, возможно, местного происхождения (илл. 6). По венцу ее тулова идет надпись: «Чаша живоначальные Троицы Сергиева монастыря заздравная». По сравнению с грозненской она выглядит более заурядной: ее гладкое тулово, в виде слегка сплющенного полушара, соединено непосредственно с поддоном, без стояна. Единственное украшение чаши — круглая мишень внутри, на дне, с пятью самоцветами (венисами) в оправах, обведенными тремя рядами резных узоров.
Позднее, в конце XVI — XVII веке, функции более древних по своему происхождению заздравных «чаш» стали выполнять братины — сосуды округлой, шаровидной формы или в виде горшочков на поддоне. В монастырях они, как и ковши, служили для питья в круговую с провозглашением «здравниц» или заздравных «чаш». Подтверждение тому — известная братина 1592 года (илл. 7) из бывшего собрания Троице-Сергиевой Лавры: довольно емких размеров, с широким ложчатым туловом, богатым орнаментальным узором и аналогичной, как на ковше Киликии Ушатой, надписью по венцу тулова: «Братина добра человека пити из нее на здравие хваля бога ...» То же самое относится к другой братине конца XVI века, не уступающей ей по художественной ценности (илл. 8). Только заздравная надпись по венцу тулова приобрела здесь некоторый назидательно-поучительный оттенок: «Братина добра человека пити из нея на здравие хваля Бога воспоминаючи ево с(вя)тыя заповеди чрез апостола Павла, братие не упиваитися вином в нем же есть блуд».
Из бывшего собрания Троице-Сергиева монастыря происходит еще одна роскошная братина с великолепным чеканным и резным орнаментом и изобразительными мотивами — реальными и мифологическими. Среди них — кентавр, полуконь-получеловек, стреляющий из лука; единорог, схожий с конем, с рогом на лбу; всадник на звероподобном животном, похожим на льва, раздирающий его пасть, и лев в паре с единорогом, стоящие друг против друга на задних лапах (в геральдической позе). Фигура бородатого воина в латах, со щитом и пикой, венчающая крышку, появилась позже (илл. 9). По венцу тулова — именная надпись: «Братина Корнилия Федоровича Апраксина». Эта семейная реликвия в 1633 году была вложена в Троице-Сергиев монастырь государевым дьяком Федором Никитичем Апраксиным по своему сыну Корнилию, умершему молодым, имя которого и значится на братине.
Самым массовым видом питьевой посуды были чарки, предназначенные для индивидуального использования — питья медов и вин. В подавляющем большинстве они по формам, размеру и украшениям были однотипными. Это небольшие низкие сосуды, чаще всего плоскодонные, с литыми полочками-ручками, горизонтально припаянными к их тулову, что и являлось их главным украшением. Без полок обычно были чарки мисюрские, сделанные по восточному образцу, а также небольшие чаши, называемые иногда чарками. Типичным образцом мисюрской чарки является чарка конца XVI — начала XVII века, принадлежавшая знаменитому келарю Троице-Сергиева монастыря, талантливейшему писателю, создателю «Сказания» об осаде Троице-Сергиева монастыря в 1608 — 1610 годах Авраамию Палицыну. Позднее, в правление архимандрита Дионисия (Зобниновского), на ней была наведена надпись и с его именем (илл. 10). Чарка эта — довольно массивная, низкая, без поддона, украшенная изящным резным орнаментом. Внутри, на дне, — круглая мишень с резным орнаментом, фон которой залит синей эмалью.
Чарками в надписях названы две из шести позолоченных ложчатых чаш, принадлежавших царю Ивану IV Грозному и его сыну, царевичу Федору Ивановичу (илл 11). Все шесть чаш выполнены по единому образцу и отличаются необыкновенным изяществом. Внутри, на мишени, изображены одинаковые орлы с короной над головами. Сосуды могли быть выполнены русскими мастерами по образцу молдавских чаш.
Чарки бытовали среди различных слоев населения. Те из них, которые принадлежали наиболее знатным лицам, особенно царского происхождения, были особенно нарядны. К таковым относится чарка царя Ивана IV Грозного (илл. 12). По форме она традиционна: с полочкой килевидной формы и сквозным орнаментом в виде плетенки. В отличие от многих других чарок она богато орнаментирована и позолочена. Внутри среди орнаментальных узоров изображены три как бы плывущие навстречу друг к другу чешуйчатые рыбки. Имя царя Ивана Грозного наведено еще на двух чарках, но позже, вероятно по наследству, они перешли в собственность его племянницы Марфы Владимировны Старицкой, дочери двоюродного брата царя, Владимира Андреевича Старицкого. В 1573 году она вышла замуж за датского принца Магнуса, которого Иван Грозный провозгласил королем Ливонии. Поэтому на чарках при их вкладе в Троице-Сергиев монастырь, появилась надпись: «Д(а)ла королева по дочер(и)...» Художественное оформление чарок довольно скромно. Литые полочки-ручки без орнамента. Единственное их украшение — накладные мишени внутри чарок с изображением двуглавого орла (илл. 13).
Все дошедшие до нашего времени чарки относятся к XVI — XVII векам. Ранних чарок, то есть XVI века, сохранилось немного. Среди них особое внимание заслуживают чарка 1549 года вологодского епископа Алексея (илл. 14) и близкая ей по форме, величине и украшению чарка середины XVI века, принадлежавшая стремянному конюху, государеву охотнику Петру Никитичу Никифорову (илл. 15). Обе они небольшие, довольно высокие, на поддоне с литыми полкообразными фигурными ручками, на которых представлены сцены с изображением всадника, верхом на звере, похожем на льва. Голова льва обращена назад, а сам всадник раздирает ему пасть. Этот сюжет уподобляют изображению Самсона, раздирающего пасть льву. Но на чарке Петра Никифорова отчетливо видно, что всадник одет в ездовой кафтан, на нем остроконечная шапка с отворотами и высокие сапоги. Первая чарка интересна и тем, что здесь, по венцу тулова, есть надпись, продолжающая традицию провозглашения «здравниц»: «Чарка добра человека пити из нее на здравье, хваля бога и моля про Господарево многолетное здравие».
Надписи нередко встречаются на чарках. Иногда они приобретают некоторый нравственно-этический характер. Таковыми, например, являются надписи на чарках, принадлежавших представителям известного рода московских дворян — государеву дьяку Федору Никитичу, о котором упоминалось выше, и его дальнему родственнику Петру Никитичу из рода Апраксиных. Так, на чарках Петра Никитича они вразумляют: «При савету мудр а при беседе буди смирен. Смирение бо мати мудрости и разуму и всем добрым делам». Или: «Злату сосуду николиже разбиение бывает, аще и погнется и потом исправится, а истинная любовь в оуподобися злату сосуду аще и полукавится и потом исправится». А иногда они сохраняют традицию «здравниц»: «Пити из е на здравие моля Бога. Возносяйся, смирится, а спирайся вознесется».
Чарки пользовались большим спросом в монастыре. Некоторые из них, принадлежавшие троицким старцам, были именными. Среди владельцев таких чарок известны и незаурядные лица, такие, как знаменитый келарь Арсений Суханов, возглавлявший огромную хозяйственную службу монастыря (1655 — 1659). Интересно отметить, что он в то же время был автором нескольких сочинений, посвященных обрядам русской и греческой церквей, а во время поездки на Восток в 1649 году добыл для России до 700 греческих рукописей. Сегодня эти рукописи составляют половину всех сохранившихся греческих книг в нашей стране. Ему принадлежали три чарки, выполненные в традициях чарок XVII века (илл. 16). Другому известному старцу — Леонтию Дернову, возглавлявшему в 1666 — 1675 годах казначейскую службу, принадлежали две уникальные чарки, тулово которых состоит из четырнадцати выпуклых перламутровых пластин в серебряной оправе (илл. 17). Изделия из перламутра и различных поделочных камней высоко ценились на Руси.
Большая потребность в чарках, а также малых братинах, предназначенных для пиршественных обедов в монастырях, способствовала развитию здесь местного производства серебряной посуды. Чарки и братины, выполненные, как мы полагаем, троицкими мастерами-серебряниками, составляют больше половины, по отношению к тем, которые поступили в монастырь в качестве вкладов. Вся группа этих изделий как по стилистическим, так и формальным признакам тесно связана между собой. Чарки — одного размера, одинаковые по форме, без поддона, с гладким туловом и характерными ручками, напоминающими миниатюрные арочки. Одни — с перехватами по сторонам и якореобразным вырезом у основания (илл. 18), другие — с ажурно-выемчатыми краями (илл. 19).
На всех чарках по венцу тулова — одинаковые, точь-в-точь, надписи: «Чарка Троицкаго Сергиева монастыря». То же самое относится и к братинам. В основном они шаровидной формы, с гладким туловом, резными надписями по венцу, повторяющими надписи на чарках (илл. 20). Вероятно, они были сделаны по единому образцу, каким могли быть две более ранние изящные братины, вложенные в Троицкий монастырь Марфой Владимировной Старицкой в 1599 году (илл. 21) и троицким старцем Евстафием Головкиным в 1602 году (илл. 22). Интересно, что именно троицкие братины давали «в государьские приходы к поставцом», то есть выставляли при особо торжественных приемах в монастыре.
К сожалению, сохранившиеся изделия из бывшего собрания Троице-Сергиевой Лавры, а их насчитывается сегодня более 100 единиц, не исчерпывают всего количества произведений, поступивших сюда на протяжении нескольких столетий. Часть их была роздана в качестве подарков именитым гостям, нередко посещавшим монастырь, немало перелито на металл или просто исчезло, особенно во время национализации художественных ценностей Троице-Сергиевой Лавры в начале XX века. Самые ценные экспонаты оказались в столичных музеях. В целом же можно сказать, что сохранившаяся часть коллекции дает представление о ее характерных национальных особенностях.
Лариса СПИРИНА
Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 44 (январь — февраль 2007), стр.8