Богородица

Жаркий летний день 1996 года, Москва, Вернисаж в Измайлово... Я просаживался по иконным рядам, где в тени деревьев, прямо на траве земле (обустроенные мест для продажи тогда еще не было) разложили свой товар многочисленные продавцы. Весь товар покупателями уже был пересмотрен, лучшее и самое интересное куплено. Вскоре Вернисаж должен был закончить работу, и торговцы спешили выручить за оставшийся товар последние на сегодня деньги...

Мое внимание привлекла одна икона — точнее, угадывалось, что это именно икона, а не просто — кусок пола из какой-то избы. На это указывало наличие шпонки, скрепляющей несколько досок в единое целое с тыльной стороны, и проглядывающее золото фона в сколах поверхности по краям иконы. Лицевая сторона находилась в ужасном состоянии: поверхность опиленной со всех сторон доски была изуродована жирным слоем половой коричневой краски, и в довершение ко всему замалеванную икону с еще сырой поверхностью бросили, по-видимому, где-то на сеновале или в коровнике — в тесте краски было много залипшей соломы, травы, грязи и мусора... Я спросил продавца о цене этого изувеченного и не привлекшего ничьего внимания предмета. Торговец назвал свою цену, но тут же, не дав мне и слова сказать, снизил ее вдвое (так он хотел с предметом расстаться и не везти его домой). Это были такие копейки, что не купить, не попытать счастья и не разобраться, что же это на самом деле, было просто невозможно. Расплатившись, я упаковал покупку и решил, что изучать и решать, что со всем этим делать и как убирать с иконы все то, что с ней сделали люди, буду уже дома, в спокойной обстановке.

По возвращении домой я взялся за осмотр изувеченного памятника. По спилам со всех сторон доски можно было предположить, что они сделаны лет 70 назад, то есть в 20-е годы — края потемнели и имели следы старения. Судя по тыльной стороне, где сохранилась одна шпонка в верхней части иконной доски, в первоначальном виде храмовая икона была около метра высотой или более. Но все, что от нее осталось, — это доска размером 53,5x44 см. Даже под толстым слоем половой коричневой краски, соломы и грязи по низу лицевой стороны иконы просматривались «провалы», то есть поверхность иконы имела потери левкаса, а значит, и живописи там не могло сохраниться. Раскрытие иконы от краски и налипших на нее соломы и загрязнений я начал с самого края, надеясь, что невзначай не затрону важных мест, возможно, еще оставшейся живописи. Так всегда поступают реставраторы, начиная работу по раскрытию икон от всех поздних наслоений, записей, подступаясь к основным участкам (ликам образов, важным деталям изображений), не спеша, тщательно продумывая каждое решение. Главное — почувствовать, как, работая с растворителями и скальпелем, не навредить памятнику, убрать с авторского изображения все то, что принесли в иконы время и среда обитания, — потемневшую олифу, поздние поновления иконописцами, как умелыми, так и не очень... или, как в моем случае, вандалами, для которых это была не икона, а просто кусок доски, который можно замазать, как половицу, накрыть ею бочки с соленьями, да хоть подложить под ведро при дойке коровы, чтоб ровнее стояло... Коричневая краска и грязь «уходили» нехотя, тяжело, не желая расставаться с твердой намоленной поверхностью иконы. Лишь после химических компрессов половая краска, перемешанная с грязью, понемногу поддалась и стала мягкой. Осторожно, с хорошим освещением, под увеличительным стеклом, я убирал скальпелем жирный слой краски и налипшей травы.

Процесс был долгим, кропотливым, с остановками, с нейтрализацией химии, чтобы не повредить первоначальную живопись. Только через несколько дней стали проявляться очертания того, что долгие годы скрывалось под замалеванной поверхностью, но и это было еще не все: под верхней половой краской оказалось еще одно препятствие к первоначальному авторскому слою. Всю оставшуюся живопись закрывал толстый слой лака темно-пурпурного цвета, годов 30-х прошлого века, и только когда был найден «работающий» для этого лака растворитель, и он был осторожно удален, стали видны золотой фон и лик Тихвинской Божией Матери, уже под своим, потемневшим от времени слоем олифы. Она и спасла оставшуюся живопись от того, что с ней делали люди за то время, когда религия была под запретом и с иконами можно было сотворить все что заблагорассудится... В иконы стреляли из дробовиков, тренируясь, как в тире, иконами устилали полы и обивали потолки в избах. Я сам видел в середине 1990-х годов в одном доме в Нижегородской губернии потолок, весь состоявший из больших храмовых икон пророческого ряда, замазанный белой эмалью, и иконы с потолка как бы взывали о спасении к тем, у кого еще осталась еще хоть капля совести, веры... В Вологодской области в 80-е годы я видел ступень крыльца, сделанную из иконы, — ею заменили прогнившую доску, а другой иконой закрыли брешь в оконной раме, приколотив ее вместо разбитого стекла. С разрешения хозяев я осмотрел обе иконы — увы, они погибли: одна от частых «мокрых» уборок, другая от непогоды; левкас и живопись вспучились и осыпались, а были иконы, судя по доскам с торцевыми шпонками, XVIII века...

Часто иконы, уже не имевшие для новых хозяев (все верующие бабушки-дедушки не вечны) никакой ценности, никакой святости, отдавались детям на игры, и те, не зная, что с ними делать, учились втыкать в них ножички (попал в лицо «дядьке-тетьке» или не попал); играли о них в пристенок, вынося на двор из дома. Золото нимбов, фона, одежд просто сдирали ножом или стамеской вместе с левкасом грунта, думая, что будут богаты, а изуродовав образа, понимали, что добыли лишь мел и остатки золотой крошки, ведь сусальное золото — лишь тончайшие листки драгоценного металла, которые почти ничего не весят, и отделить их от мела и клея грунта практически невозможно, как и вставить из этого золота зубы или перелить на кольца. Так и погибали памятники иконописи — и древние, и те, которым 100—150 лет, от невежества, безверия и равнодушия людей...

Образу, который трудно, но открывался мне, повезло больше, чем многим другим, о которых я упомянул выше. Отпиленные со всех сторон края и траты левкаса с изображением показывали, что годы в 20-е икона, находясь в сыром неотапливаемом храме (церкви тогда по всей стране закрывали), постепенно отсыревала, левкас с живописью вставал, отсоединялся от доски основы, и когда одежды, руки Богородицы и младенца Христа просто осыпались, какая-то верующая старушка, помня эту икону с детства — ведь в церквях проходила большая часть жизни, в них крестили, венчали, встречали с молитвами праздники, в них отпевали закончивших свой жизненный путь, — упросила сторожа (если он еще был) отдать ей икону, или, спасая то, что от нее осталось, просто унесла из храма домой и попросила своих мужчин, чтобы те отпилили «лишнее» — пустые, без живописи, части иконы. И от метровой иконы остались лики Богородицы и младенца Христа да фрагменты фона и нимбов — меньше размер, легче спрятать и молиться, когда радость, горе... и занавешены окна, чтобы никто не узнал и не доложил «кому следует»... А в 30-е годы оставшееся на иконе «поновили» темно-пурпурного цвета лаком — часто таким лаком покрыты картины местных провинциальных художников и мебель... И уже почти в наше время, пережив и сталинскую эпоху, и страшную войну, в 70—80-е годы, кто-то из потомков набожной старушки просто замалевал икону половой краской, так, ни для чего, забавы ради превратив памятник русской религиозной культуры в просто крашеную доску, которой место во дворе или в коровнике...

Лик младенца Иисуса в нижней части имеет утраты живописи, и мы можем только догадываться, каким он был изначально... Но лик Богородицы, писанный, как и вся икона, по изводу XV—XVI веков, сохранился очень хорошо и уже в процессе расчистки и раскрытия от краски, грязи, красного лака и потемневшей олифы удивлял и радовал меня все больше и больше. Было очевидно, что писал икону большой иконописец, прошедший хорошую

выучку, да и просто талантливый художник, привнесший в писанные с древних образов лики младенца Иисуса и Богородицы свою индивидуальность, неповторимость трактовки, — так тонко и в то же время монументально

смотрелось все то, что открывалось от налета времени и людского варварства... Лик Богородицы словно ждал своего часа, время небытия для него закончилось, когда сошли с него краска, грязь, лак и олифа, и передо мной предстал Образ, вечный образ материнства, мудрости, теплоты, скорби. От лика невозможно отвести глаз, так он прекрасен и величественен... Сердце мое екнуло, когда вслед за верхней частью лика Богородицы открылась нижняя, и я, пораженный увиденным, остановил работу и отложил инструменты... Губы, уста Божией Матери были такими, как если бы их писал только один художник — Кузьма Петров-Водкин! Никогда ранее, ни в многочисленных музейных собраниях, ни в частных коллекциях, ни в альбомах по искусству я не встречал такого изображения губ на ликах икон, таких насыщенных, вишневых, контрастных ко всему лику... Уж не находилась ли когда-то в местной церкви, в городе Хвалынске, где родился и рос Кузьма Петров-Водкин, еще целая Тихвинская икона Божией

Матери и не стало ли для маленького Кузьмы откровением такое решение иконописцем губ Богородицы, а скорее всего, и младенца Христа, такой контрастный, насыщенный цвет губ... И не отсюда ли, не с этого ли образа пошли в работах уже зрелого мастера, художника всемирного масштаба Петрова-Водкина на «иконных» лицах героев его картин такие яркие, пунцовые, выразительные губы, на которых всегда останавливается взгляд. Я не встречал в других иконах столь характерного для этого художника решения образа, как в этом, чудом сохранившемся, лике Божией Матери. Эти вселенски-печальные глаза, голубец чепца, обрамляющий голову Богородицы, эта «лебединость» наклона головы ее, склонившейся над Младенцем, яркие губы, сложенные в вечной скорби и вере в лучшую участь своего дитя...

Вот уж более 15 лет я любуюсь этим ликом, дарил знакомым фото с его изображением, и все неизменно отмечали необыкновенность образа, его монументальность и одновременно невероятную мягкость. И для меня неважно, какого времени эта икона, пусть будет список XVIII— XIX веков, пусть от нее остался лишь фрагмент... Такой же фрагмент с живописью сохранился от Спаса из Звенигородского чина Андрея Рублева XV века, но какой это лик, на почти лишенной живописи доске. От него уже много поколений людей не могут оторвать своих глаз. На моей иконе сохранилось главное — Образ Богоматери...

От краски и лака остались следы в фактуре дерева, в сколах левкаса, в кракелюре красочного слоя. Я решил не убирать их все, сохранив на иконе следы ее прошлой жизни, — из прошлого ничего нельзя убрать, стереть, ни хорошее, ни плохое... Богородица прошла сквозь годы, перенесла все надругательства — все, что скрывало ее образ, и теперь по-прежнему Она смотрит на нас своим неотразимым взглядом и по-прежнему грустны ее глаза, и все тревожится она за свое дитя... И за всех нас...

Владимир ЕРМОЛОВ

Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 103 (январь-февраль 2013), стр.40