Григорий Иванович Афонин (1896—1959) — удивительный человек, сильная, незаурядная личность. Романтик, мечтатель, труженик, страстная, увлекающаяся натура. Артист эстрады, художник, музыкант, писатель. Искусство эстрады мимолетно; то, чему рукоплескали вчера, сегодня уже прочно забыто. Но Афонин оставил своим потомкам яркие, очень откровенные воспоминания и множество картин, которые писал в течение всей своей жизни. Нам повезло.
Григорий Иванович Афонин прожил жизнь, полную событий и неожиданных поворотов. И дело не в нем самом, скорее, в эпохе. На его долю выпало многое: три революции и две мировые войны, времена монархии и анархии, бедность и неприглядная повседневность — в детстве и юности, причастность к подлинной культурной элите — в зрелые годы... Сам Афонин скорее был из тех, кто стремился жить своей внутренней жизнью, предпочитая не «приключения тела, а приключения духа». Выходец из низов общества, он с детства, как сам вспоминал, видел лишь картины «бесправия, темноты, каторжной работы, жалкой борьбы за свой живот, за свой маленький паршивый угол, за свое тяжелое, безотрадное существование». Спустя несколько десятилетий он — артист, выступающий на лучших сценах страны, художник, представляющий свои картины на выставки, человек высокой культуры, собиратель полотен старых мастеров, музыкант.
Точная дата рождения Г.И.Афонина неизвестна: по одним данным, это 12 февраля 1894, другие называют 1896 год. Он родился в Москве, на Живодерке (нынешний район Красной Пресни). Его отец приехал в Москву из маленького глухого городка Козлов — счастья искать. Здесь он научился портняжному делу, обзавелся семьей. Его жена, уроженка Рязанской губернии, была женщиной простой, но вздорной («беспредельной злобы»), а посему превратила их семейные будни в тяжелое испытание. Жизнь текла в «атмосфере молчания, напряжения и скандала». Временами отцу Афонина удавалось неплохо заработать, и тогда семья позволяла себе нанимать прислугу. Но ни один посторонний человек не выдерживал тяжелого нрава хозяйки и бежал, порой даже оставляя свои пожитки. По воспоминаниям сына, природа отказала ей в способности испытывать добрые человеческие чувства. Даже рождение детей не становилось для матери чем-то особенным. Из 12 выжил только один Григорий; мать рожала и хоронила «без всякого промежутка и раздумья». Эта женщина, которую «никогда ничто не интересовало и никогда ни к чему не тянуло», воплощала в глазах Афонина ту бескультурную, пошлую, бездушную среду, от которой он бежал и которой всю жизнь чурался. Впоследствии в своих сатирических фельетонах он не раз возвращался к этой теме, вспоминая и отторгая прошлое.
Полной противоположностью матери был отец, по воспоминаниям Григория Афонина, — «балагур, весельчак и песенник». С ним у сына сложились теплые отношения. Отец обожал его, возлагал на него надежды и бесконечно верил в его способности, именно он «дал первый толчок моей влюбленности в романтику», — вспоминал Афонин.
Сын оправдал ожидания отца. Где бы он ни учился, всегда становился первым. Интерес к художествам привел Афонина в Строгановское училище ваяния и зодчества. И отец всячески поощрял его увлечение живописью. Все восемь лет занятий в училище Григорий Афонин был первым в классе и по окончании получил звание художника I степени.
С благодарностью вспоминает Григорий своих учителей: Щербиновского, преподавателя натурного класса («мастер хорошего рисунка., каждая его вещь была шедевром») и Ст.Ноаковского, который вел композицию и историю искусства (он «совершенно гениально иллюстрировал свою речь рисунками мелом на доске»), С.Глаголя, преподававшего анатомию («прекрасный оратор, знаток искусства, человек, вдохновлявший своими речами класс»).
В своих мемуарах Афонин называет имена художников, которые принимали у него экзамены: Бориса Кустодиева, Михаила Нестерова, Константина Коровина, Аркадия Рылова.. У этих мастеров было нечто общее — особое чувство цвета, отношение к природе и виртуозное владение техникой рисунка. «Учили здесь основательно, поэтому вне зависимости от талантливости из этой школы выходили хорошие рисовальщики...», — вспоминает он о Строгановском училище своего времени.
Природа щедро одарила Афонина талантами в разных сферах искусства. От отца юноша унаследовал музыкальность. У Григория был абсолютный слух, он играл на разных музыкальных инструментах. Главной же его страстью оказался театр. В четырнадцать лет он попал на оперу «Борис Годунов». Этот эпизод «на всю жизнь запал в душу», он «вернулся домой расслабленный и весь в слезах» и с этого момента полюбил театр и решил стать актером.
Юноша выдержал экзамен в студию знаменитого Художественного театра: прочитанные им монолог из «Скупого рыцаря» и некрасовское «У парадного подъезда» оценили Станиславский и Качалов... Но, очевидно, Григорий еще не был готов для продолжительной и серьезной учебы, длительной подготовки к театральной жизни, долгому пути к профессии актера. Привыкнув быть повсюду первым, он спешил сразу оказаться на сцене, уроки в студии были ему скучны, поэтому он бросил занятия в студии.
Так он оказался в составе второстепенной труппы, выступавшей в «Аквариуме» на Садовой, лишившись возможности пройти хорошую школу, за что впоследствии себя корил. «Азбуку актера» пришлось усваивать «усиленным трудом и большой практикой». Судьба бросала его из одной труппы в другую; довелось ему сняться в немом кино на студии Ханжонкова. В одном из провинциальных театров он познакомился с певицей и актрисой Надеждой Жуковой, ставшей его женой и спутницей жизни. Он обрел свое счастье, с которым «не страшно было двигаться в неизвестность». Потом Афонин вспоминал, что именно тогда «первый раз в жизни почувствовал настоящую человеческую теплоту, настоящее большое человеческое отношение».
В годы Гражданской войны Афонин, мобилизованный в Красную армию, был, как говорится, мастером на все руки — и режиссером, и сценаристом, и актером, и художником. «Мы не знали, зачем мы едем, почему и куда мы едем, да, собственно, это никого из нас не интересовало: ехала вся страна — ехали и мы... ехали, оторвавшись от друзей, родных, знакомых, от дома... мы утеряли с нашим бывшим миром связь.., каждый день был страшным и напряженным, мы мотались в боевой обстановке прорывов, наступлений, отступлений, и все прошлое завуалировалось, и порой казалось, что оно нам снилось», — вспоминает Григорий. Обстановка на фронтах Гражданской войны не располагала к высокому искусству: «в политуправлении в шкафу моей комнаты лежали 3 коробки грима, 2 женских парика, 4-й том Шекспира и японский халат. Вот это было все театральное имущество для 12-й армии». Так он провел «два года на колесах в непередаваемых условиях среди фронтов, поражений, побед, тифа, холода, голода и разрухи».
Может быть, именно синтетический подход к искусству привел его на эстраду, хотя сам Григорий Афонин считает, что им руководил случай. В первый же сезон своей работы на эстраде в Киеве он написал около сорока фельетонов, а с 1921 года он начал работать в театре «Арс» как автор и как актер. Непросто было «выйти перед этим страшным зверем — публикой, и остаться с ней с глазу на глаз. Выйти, совмещая в себе все — и художника, и автора, и актера, и режиссера, в течение двадцати минут держать эту публику в руках, заинтересовывать ее, дав ей и завязку, и действие, и развязку; здесь надо обязательно в какой-то мере быть талантливым, ярко индивидуальным», иначе эти двадцать минут «превратятся в позор для него и в муку для зрителя».
В эти годы, по словам биографа Афонина Петра Жаткина, свою роль на эстраде Григорий определял как роль «общественного сатирика». Хотя он был не только сатириком, «частенько уходил в область лирики и высоких чувств». Его манера исполнения и сейчас современна. Обходясь без грима и декораций, Афонин выходил на сцену в строгом костюме и просто беседовал со зрителями, иногда обращаясь к ним от своего имени, а иногда играл различные роли, сотворяя моноспектакль, в простой и благородной манере.
Афонин закончил свои воспоминания, когда ему было около сорока лет. Это довольно необычный возраст для мемуариста. Шел 1935-й год. Вряд ли воспоминания были бы написаны в свойственной автору честной манере спустя два года. Скорее, он не написал бы их вовсе. Так что трудно сказать, почему именно в таком цветущем возрасте Г.И.Афонин решил подвести итоги (в рукописи ничто не намекает на причину), но это была удачная мысль. Записки его умны, удивительно честны и откровенны, и потому читаются взахлеб.
В годы Великой Отечественной войны Г.И.Афонин снова оказался на фронте и в тылу, читал фельетоны, прозу, стихи.
К числу лучших его произведений критика относит фельетоны «Жить, черт возьми, жить» (1933), «О дураках» (1937), «Об одной минуте» (1939), «К жизни не приспособлено» (1941), «Спасибо за помощь» (1946), «Вас не беспокоит?..» (1954). Всего он создал более ста произведений для эстрады.
Сотворить собственную жизнь, постичь и построить новую действительность можно разными способами. Артистичной натуре Афонина оказались близки те, что лежат в области искусства, — живопись (к которой он возвращался всю жизнь), музыка, театр. Вот где он мог себя реализовать и как актер, и как режиссер, и как художник!
В дальнейшем, став одним из самых видных мастеров эстрады своего времени, в сущности, одним из творцов эстрадного жанра, он совмещал в себе и автора текста, и постановщика, и исполнителя. Не получив основательного, фундаментального образования, сам учился всю жизнь и всегда стремился к творчеству: «...и за музыкой я гонялся, и живопись не хотел бросить, и новая область — эстрада., я упорно гонялся за всем».
Живопись, пожалуй, позволила ему именно перевести дух, отдохнуть от суеты повседневности. Рассматривая его работы, вы будете угадывать руку режиссера, создающего свою реальность.
Многие картины Г.И.Афонина построены по законам сценического восприятия. Его живопись носит порой несколько прикладной характер: так, глядя на пейзаж, вы угадываете в нем живую сцену природы.
Автопортрет 1929 года (карандашный рисунок с растушовкой) говорит о нем как о талантливом, сложившемся художнике. На нас смотрит уверенный в себе человек. За мягкостью внешнего облика, за обаятельным есенинским типом вечного мальчика проступает твердый характер. Это незаурядная натура. Автопортрет выдает в нем классического рисовальщика, демонстрирует ту хорошую рисовальную школу, которую он действительно прошел.
Глядя на этот портрет, вспоминаешь и жизненный путь художника — он построил свою жизнь, в которой всегда сам делал выбор, вошел в тончайший культурный слой, уникальный в каждой стране в каждую эпоху. Порой в его рассказах об эстраде мелькают нотки снобизма по отношению к некоторым коллегам, хотя все они прошли примерно один и тот же путь. Но для Афонина с юности было характерно инстинктивное отторжение всего пошлого, вульгарного, он стремился приподняться над повседневностью.
Пожалуй, нет такого художника, для которого природа не была бы источником вдохновения. В творчестве Афонина пейзаж занимает большое место. Видно, как он умеет и любит работать общим планом, при этом для его пейзажей разного времени всегда характерна некая построенность, особая четкость композиции и прорисовка деталей.
Так, в пейзаже 1928 года «Село Степанчиково» — умиротворение, покой; естественные, но при том яркие краски природы. Неспешная, размеренная жизнь. Афонин представляет мир-театр, где среди просторов, на холмах раскинулось сказочное село с его безмятежной, декоративной жизнью. Здесь есть, на первый взгляд, все то, что должно быть в селе, — пасется лошадь, прогуливаются селяне, у пристани застыли лодки, мальчишки в красных рубашонках заняты своими важными делами, на пригорке возвышается игрушечная церковь, кто-то белит холсты, уходит вдаль синяя река, которая петляет, и за ее излучинами мы видим еще одну деревеньку, аккуратно засеянные поля и скошенные луга. Картина во многом условна, но при том детально проработана. Этот мир придуман и обжит. На палубе крохотного кораблика сидит гармонист в сапожках, гармошка его напоминает большущую буханку хлеба; к гармонисту прислонилась кокетливая селянка; миниатюрная лесенка ведет на верхнюю палубу; микроскопическое ведро тоже нашло свое место... За милующимися наблюдает босоногий парень в картузе.
На первый взгляд картина деревенской жизни кажется достоверной. Но вглядитесь в нее — и это впечатление исчезнет. Это не реальная деревня, а хорошая театральная декорация. Даже покосившиеся избушки выглядят только-только отстроенными. На самом деле здесь нет места подлинным реалиям деревенского быта.
Из деревенской живности мы видим лишь двух лошадок; нет ни кур, ни уток, ни гусей, ни свиней, ни коз, не пасутся коровы. Селяне, даже занятые рутинным трудом, выглядят чрезвычайно нарядными и чистенькими — как будто они все принарядились к празднику. Откровенной декорацией смотрятся кучевые облачка, заполнившие небо. Лубок это или Городецкая игрушка, сработанная для забавы горожанина?
Маленький среднерусский городок показан Афониным как фрагмент большого полотна: таким видится кусок пейзажа через объектив фотокамеры. И здесь мы найдем сочетание театральной декорации и реальных несовершенных черт живого города. Необъемные, плоскостные дома, построенные из неопределенного материала, штабели досок, заготовленные для новой постройки; бочки, аккуратно сложенный кирпич...
Сцена еще пуста; она ждет действующих лиц, которые вдохнут в нее реальную жизнь, и мы забудем условность изображенного. И сразу заиграет прекрасно прописанный задний план с нежными облаками, скрывающими голубизну неба, с прозрачными просыпающимися деревьями, окутанными утренней дымкой, с золотящимися на солнце куполами...
Облака — особенный сюжет для художника. И это не случайно. В юном возрасте Афонина только отец поддерживал в его стремлении стать художником (кстати, внешнее сходство отца и сына несомненное! но характера у сына — много больше). Отец завороженно следил за тем, как карандаш сына создает на листе бумаги «фигуры, дома и облака. Особенно его потрясали облака. Не потому ли, дорогие товарищи потомки, я всю свою жизнь так сильно и страстно любил и люблю облака...».
«...Чем дальше, тем больше брал у меня времени театр; я отставал, отставал от живописи, терял легкость, навык, четкость рисунка и сейчас я превратился в дилетанта: один раз какой-нибудь месяц в году я на отдыхе пишу этюды — это почти что ничего», — признается Афонин в своих записках. Посмотрим на поздний пейзаж. Вдали условно написан лиственный лес, широкой кистью корпусно прописано небо — это сплошное белесое облако. Река вклинивается между двумя берегами, которые изо всех сил сдерживает, собирает в одно целое мост. Нет проработки переднего плана; этюдно живо написан, как набросок, обрыв реки. Такое ощущение, что это просто-напросто энергичный, полный настроения эскиз для какой-то новой работы. Здесь нет действующих лиц, сюда не забрело ни одно живое существо. Картина замерла на подготовительном этапе и, как нередко это бывает, художник здесь более эмоционален, раскован, чем в ином завершенном произведении. Земля пустынна и безвидна; но человек явно уже создан Творцом: иначе кто протоптал дорожки и выстроил этот мост? Художник выразил сиюминутное состояние своего духа и, может быть, собирался вернуться и поработать еще...
Г.И.Афонин ощущал себя художником всегда и во всем, обостренно-чувственно воспринимая жизнь. Остается он художником и в своих воспоминаниях. Вот описание городка Иваново-Вознесенска, каким он был в 1925 году: «...безотрадные, как две капли воды, похожие друг на друга деревянные домики, сгорбившиеся и покосившиеся от старости... и кругом, куда ни глянь, один и тот же все убивающий безотрадный серый тон... все серо — и дома, и улицы, и люди. И от этого вы вдруг чувствовали, что у вас медленнее начинает биться пульс, что вам уже некуда спешить, что хорошо бы сейчас закрыть глаза и уснуть... долго-долго...». Прекрасно и описание дуэта-дуэли Зимнего дворца и Петропавловской крепости, зарисовки дальневосточной природы, тайги и маньчжурских сопок. Видимо, только так, всей кожей и обнаженной душой, он мог ощущать все окружающее — краски и звуки, людей и облака, траву и камни.
В поздних работах художник все больше стремится показать гармонию человека, города и природы. Старая казаковская Москва, пронзительное осеннее небо, контрастирующее с белизной ампирного особняка. Бабье лето. Но это не осень увядания, нет — это пора зрелости, полноты жизни, ощущения счастья. Здесь нет места буре чувств и буйству красок — картина полна умиротворения, солнца, света, любви и тепла. Перед забором особняка разместился прилавок продавщицы цветов; и оттенки цветов вторят краскам листьев деревьев в садике. Мужчина протягивает даме руку, будто приглашая ее на медленный танец. Фигуры людей не прописаны четко и детально — они условны; и, парадоксально, эта условность делает их более реальными.
Другая его работа, созданная почти в 40 лет, когда Афонин писал свои воспоминания, — урбанистический, построенный, колористически гармоничный холст (картон? лист?). Небо с кучевыми облаками, в которое как будто втыкаются конструктивные вертикали домов; маленький приземистый домик, сохранившийся с XIX века, только подчеркивает эту устремленность ввысь. Визитные карточки времени — вывески «Мосторг», «Союзтабак», трамвай, машины, люди, одетые в добротные габардиновые пальто. Это ранняя весна: снег сошел и тротуары чисты, но холод еще остался: дамы кутаются в пальто с меховыми воротниками и меховые шапочки. Люди по-городски суетливы; они спешат вовне и внутрь; трамвай переполнен пассажирами; на задней его подножке повисли те, кому не посчастливилось попасть в вагон...
Передний план картины контрастирующе спокоен и медлителен. Кажется, здесь время ведет какой-то свой отсчет. Вот дамы замерли в задумчивости у лотка цветочницы, рассматривая те самые «отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве...». Здесь можно не спеша читать газету, выбирать любимые папиросы; здесь не толкаются, не суетятся. И вот, наконец, взгляд упирается в афишу, приглашающую на концерт известных мастеров эстрады: «Г.Афонин, Смирнов-Сокольский, Хенкин».
Рисовальщик в Афонине временами побеждал живописца. Четкость проработки деталей рисунка видна и в натюрморте 1948 года. Хотя цвета подобраны грамотно, адекватно натуре, видна сухость, постановочность самого натюрморта. Узкие листья и желтые корзинки с коричневой сердцевиной рудбекий, насыщенно-розовые левкои с седоватой зеленью, облака белых флоксов, источающие ощутимый горьковатый аромат, синеватые акониты — и вдруг, неожиданно, диссонансом — втиснутый внутрь букета чужеродный стебель красного, «парадного», гладиолуса. Живая природа, кажется, сама подталкивает художника к свободной пластике широкого мазка, легкости, воздушности и чистоте красок. Разительным контрастом живым цветам предстают рукотворные предметы: крышка стола, деревянный брусок, на котором стоит медная банка — вместилище для цветов, стеклянный бокал напоминает выточенную на токарном станке металлическую болванку. Может быть, в этом выражается особенность характера художника — показать живое живым (нем. Stilleben — застывшая жизнь), а неживое — подчеркнуто неодушевленным (франц, nature morte — мертвая натура). И упавший на мертвую поверхность трепетный цветочек флокса лишь еще больше усугубляет границу, отделяющую одно от другого.
Композиционная построенность видна в «Вавилонском столпотворении». Как будто это эскиз декорации к некоему театральному действу, где детально прорисованы архитектурные конструкции, а человеческие фигуры условны, по-муравьиному суетливы.
В портретах художник часто выражает себя самого. Фронтально-брутально, жестко написан портрет жены Надежды Жуковой (1928 г.). Геометрия орнамента пола перекликается с жесткой геометрией рисунка платья; дамская шляпа тоже геометрически правильна. Четкая конструкция картины, выстроенная из простых линий, воспринимается мгновенно. Композиционная точка схода — брошь-камея, которой сколот ворот платья. Шахматные клетки встречаются с полосами лифа; мелкая россыпь пуговок падает вниз. Жесткую геометрию костюма и пола нарушают очень открытые, поставленные в напряженной позе ноги. В картине контрастируют два цветовых начала: холодное — зеленоватый тон обоев, черно-белый цвет платья, блестящие лаковые туфли, и теплое — живой тон плоти, дерево паркета и стульев, шляпка цвета сомон, ромб палевого паспарту на стене.
Заданный художником ритм линий, масс, цвета соблюден четко. Вертикаль ноги, ножки стула, угол комнаты, геометрия платья, прямая спина модели — все симметрично-соразмерно, устойчиво, неколебимо. Это соответствует образу современной деловой женщины конца 1920-х годов. И вдруг глаз выхватывает диссонансом поставленную на плинтус пола ножку стула, отчего вся конструкция становится ломкой, зыбкой, уязвимой.
Поза женщины статична, недвижна; неуловимое выражение лица модели напоминает загадочность египетского сфинкса. Те искренность и доверчивость, что так ценил в жене художник, надежно спрятаны от зрителя. Афонин написал жену-подругу, с которой в этом зыбком мире надежно и спокойно: «природа этой маленькой женщине столько отпустила доброты и терпения, что иногда можно было поражаться и завидовать. Несмотря на то, что я живу с ней 17 лет, биографию ее я знаю слабо, ввиду того, что она как бы нехотя, отрывками рассказывала мне свою трудную, полную терпения жизнь...». Тайна сфинкса осталась неразгаданной.
Полным контрастом жесткому, рационально продуманному портрету 1928 года предстает поздний портрет жены. Мягко раскрытый ворот шелковой блузки; асимметричная женственная прическа, навстречу кокетливому завитку на лбу приподнята соболиная бровь. В этом образе доминируют женское начало и умиротворенность. В нем нет застылости, это образ живой, полный движения, домашнего уюта, несмотря на шубу — одежду для улицы.
И шуба эта написана «пейзажно», возможно, художник выдавливал из тюбика краску прямо на холст, работая кистью по ее живой массе. Поэтому мех словно оживает, становясь пушистым зверьком, свернувшимся в клубок. Нежные тонкие пальцы мягко касаются притолоки. Несмотря на замкнутый интерьер, комната наполнена светом и теплом.
Лицо кажется застывшим, а глаза — добрые и светлые. Их серый цвет сияет теплом и каким-то внутренним светом. Вот-вот зритель вроде бы разгадает тайну этой «незнакомки», ухватит ее суть, но нет, она так и останется загадкой: плотно сомкнутые губы не дадут ответа.
В портретах Григорий Иванович Афонин более закрыт и сдержан, чем в пейзаже. В изображении людей отразилось его отношение к ним вообще: он не распахнут не только первому встречному, но даже близкому человеку. И в жизни, и в искусстве он соблюдает некую дистанцию, не стремясь раскрываться сам и не влезая в душу ближнего. Исполненный внутреннего достоинства, которое на каждом шагу приходилось отстаивать, Афонин всегда чурался амикошонства. Герои его портретной галереи прячутся от мира: на одной модели плотно сидит шляпа, скрывающая пол-лица; на автопортрете блестящие красивые глаза художника отражают ваш взгляд, не позволяя заглянуть внутрь; дама, спрятавшаяся в мехах, тщательно набелена, ее лицо представляет маску, отсылающую к театру Кабуки, и маска эта тоже помогает ей укрыться от мира.
Таким образом, мы видим, что живопись, как первая любовь, составляла значимую часть его жизни. Г.И.Афонин регулярно участвовал в художественных выставках. А в 1958 году в ЦДРИ состоялась его персональная выставка.
Афонин написал мемуары, которые читаются на одном дыхании. Это очень откровенные и искренние записки человека, сумевшего осмыслить свою жизнь, будучи еще в довольно молодом возрасте. Обращают на себя внимание названия глав — «Человек рассуждает», «Человек родился», «Человек и женщина», «Человек и жена» и так далее. Некогда, еще в середине XIX века, мемуарист А.Д.Галахов озаглавил свой труд «Записки человека». Для того времени в таком названии звучал несомненный вызов: «человеком» тогда называли прежде всего слугу, и своим заглавием автор стремился вернуть этому слову его исконное значение. У Афонина же слово «человек» звучит совсем иначе: мы слышим здесь гордое «Ессе homo!» Евангелия.
Татьяна ЗУЙКОВА, Варвара РОДЧЕНКО
Журнал «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 28 (июнь 2005), стр.18